Красная Шапочка. История одного расследования

Хоменко Дмитрий Владимирович

— Странно, что всего лишь любовниками. По–моему, нужно быть неимоверно глупым, чтобы не предложить такой самке нечто большее, — откровенно раскрыл ей ход своих мыслей инспектор.

— Его голова была полностью забита такими странными идеями, что на простые мысли в ней не осталось свободного места, — самка сделала вид, что не заметила скрытого комплимента. Хотя по всему было видно, что ей тяжело говорить на эту тему.

— И чем же была забита его голова?

Самке понадобилось немного времени, чтобы подобрать подходящие слова.

— Эрнесто сильно сомневался в том, что мы живем в настоящей реальности. Ему казалось, что все это лишь кем–то выдуманная игра, цель которой известна только тем, кто ее и затеял. Он не верил, что обитатели леса настолько глупы, чтобы сознательно участвовать во всем этом маскараде. Все свое свободное время он тратил на то, чтобы найти подтверждение своей теории, но мне это напоминало бездумные попытки пробить головой стену. В конце концов, мы начали часто ссориться, а затем и вовсе расстались.

— Давно?

— Несколько месяцев назад. Но иногда мы встречались и разговаривали. Какое–то время тому, он даже заявил, что кое–что нащупал, но при последней встрече выглядел очень подавленным. Сказал несколько дежурных фраз и ушел.

— И каковы ваши впечатления от этих встреч?

— Мне кажется, что он начал искать себе подобных, и что–то дало ему основания надеяться на успех. Но потом случилось нечто, загнавшее его в депрессивное состояние.

А еще я уверена, что у него кто–то был. Я имею в виду самку.

— Он не называл никаких имен, может, упоминал имя хранителя архива? — с надеждой поинтересовался инспектор, но волчица лишь отрицательно покачала головой.

На языке у Бегемота, понявшего, что по сути дела волчице добавить нечего, крутился еще один вопрос, мучивший его не меньше, чем обстоятельства преступления, но задать его он не решился из такта. Вместо этого кот спросил имя собеседницы.

— Меня зовут Гера. Так назвала меня мать, она верила, что имя может предопределить судьбу. Когда об этом узнал Эрнесто, он долго смеялся, а потом заявил, что тоже хочет предопределить свою судьбу. Он попросил меня придумать ему имя, и я, шутя, назвала его Че. Понятия не имею, означает ли оно что–то, но в тот момент это было единственное, что пришло мне в голову. Эрнесто это имя очень понравилось, и с тех пор он употреблял его чаще, чем данное родителями, — грустно улыбнувшись, сказала она. Потом, будучи умной самкой и просто самкой, она ответила и на невысказанный вопрос. — В Гарлеме самке очень непросто жить на свое усмотрение. Пока я была с Эрнесто, мне это еще удавалось. Потом же все эти недоумки словно с цепи сорвались. Так что, как ни странно, самым безопасным местом оказалось то, которое рядом с Догиным. И не только потому, что остальные не хотят ссориться с ним из–за меня.

Больше Бегемоту и Гере не было о чем говорить, и они разошлись в разные стороны, каждый, погрузившись в свои невеселые размышления.

8

Бегемот, никуда не торопясь, шагал по лесной тропинке с таким ощущением, как будто ему чего–то не хватает. Наконец, он вспомнил о своем любимом плеере, надел наушники и включил кнопку воспроизведения. Случайно выбранная композиция группы Placebo «running up that hill» оказалась на удивление уместной в его состоянии. Инспектор снова погрузился в размышления, в которых главное место было отведено отнюдь не Эрнесто, а его во всех отношениях бывшей подруге, встреча с которой оставила неизгладимый след в душе Бегемота. Она поразила его редким сочетанием красоты и природного ума. Ум в лесу в любом виде был нечастым гостем, а красота в основном искусственной, «хламырной», словно какое–то папье–маше, если уж быть совсем откровенным. Иногда, когда Бегемот чересчур злоупотреблял валерьянкой и при этом был еще в состоянии видеть попадавшихся ему на пути самок, ему казалось, что перед ним дефилируют не живые существа, а каким–то чудом ожившие и не растаявшие творения Пигмалиони: тот же вычурный и непонятный стиль, тот же органический состав и тот же ледяной холод. Это совершенно не значило, что он презирал их, — кот всего лишь получал возможность не морочить себе голову всякими условностями, когда затаскивал их к себе в постель и потом, когда поворачивался к ним спиной после грубого совокупления. Мало того, Бегемот считал, что такие самки приносят пользу не только по прямому назначению, но и тем, что своим приевшимся мельканием помогают не пропустить изредка попадающихся на жизненном пути самок, подобных Гере. Наверное, только козлы не могли заметить между ними никакой разницы. Может быть еще дятлы, зацикленные на своем призвании, подходили к этому вопросу чисто механически, но на этот счет у кота были серьезные сомнения.

Бегемот вспомнил Догина, который сейчас имел определенные права на Геру, и попытался найти хоть какое–то оправдание выбору волчицы. Прошло совсем немного времени, и он успешно справился с поставленной задачей. Как только ему удалось избавиться от собственных негативных эмоций и принять внешнюю форму как малозначащую, хотя и неприглядную, условность, все стало на свои места. Бегемоту осталось только еще раз восхититься молодой волчицей, нашедшей пускай и не окончательное, но очень оригинальное решение своих проблем. Парадокс состоял в том, что именно рядом с такими как Догин, таким как Гера легче сохранить собственное «я». Самец, охваченный неуемной жаждой власти, представляет угрозу только для той самки, которая становится на его пути к этой самой власти. Если же самка сумеет позиционировать себя в глазах такой особи как один из важных атрибутов его собственной значимости, ее возможности становятся практически неограниченными. И омерзительных, противоестественных ее природе совокуплений ей удается избегать чуть ли не с наименьшими затратами сил. Как правило, такой самец, израсходовав всю свою энергию на борьбу за «место под солнцем», редко вспоминает о совокуплении, да и то, в основном как о какой–то обязанности. Если для него и существует что–то привлекательное в этой сфере, то это всякого рода извращения, гармонично дополняющие его представление об окружающем мире. Сам Адольф Павлов, исследуя открытый им рефлекс «совокупи ближнего своего», пришел к выводу, о котором, правда, благоразумно умолчал, что именно властолюбивые особи не только чаще остальных пользуются им, но и проявляют при этом какую–то немыслимую для обычных существ фантазию, граничащую с безумием и распространяющуюся в одинаковой степени и на половые, и на социальные сношения.

В общем, не так уж все трагично, как кажется на первый взгляд. Есть, правда, одно «но», которое словно тень преследует таких как Гера и не дает им покоя, — их сердце всегда стремится к всякого рода «Че», которые готовы потратить свою жизнь на что угодно, но только не подарить ее тем, кому она по–настоящему нужна. «Она идет по жизни смеясь…», — вторил Бегемоту из наушников основательно подзабытый всеми Андрей Макаревич.

Ничего в лесу не происходит просто так. Даже самые бесполезные мысли — ничто иное, как предвестник каких–то реальных событий. А если эти мысли далеко не будничные, то и события, как правило, такие же. Вот и Бегемота впереди ожидало то, что при нормальном состоянии духа по обыкновению обошло бы его стороной. Точнее, это он сам обошел бы стороной угрюмый дом, одиноко притаившийся за густыми колючими зарослями. Но отнюдь не эта неприветливая растительность удерживала прохожих от его посещения, а тот, кого он приютил за своими серыми стенами с маленькими окнами, больше похожими на бойницы какого–то оборонительного сооружения. В лесу осталось только одно строение, имеющее что–то общее с этим жилищем, — лесная тюрьма. Но жилец этого дома если и был ограничен в свободе действий, то по собственной воле.

Звали его Пятачок. Банальное имя для представителя свиного рода, но не совсем подходящее для существа, которое, наверное, само провидение наделило уникальной и не похожей ни на какую другую судьбой. В детстве он был очаровательным любознательным поросенком, всюду совавшим свое рыльце, за что и был прозван Пятачком. В те далекие времена никто и не подозревал о скором пришествии «хламыра», но и немногих уцелевших «умников» выискивали «днем с огнем». Так что, маленький худенький поросенок, интересующийся всем на свете, сразу же обратил на себя плотоядные взгляды лесных обитателей. И только детская непосредственность и постоянно задумчивое выражение его мордочки, принятое остальными за родовое тугодумие, спасало его уже тогда от больших неприятностей. С возрастом круг его интересов значительно сузился,

а периоды задумчивости увеличились, и неприязнь и подозрительность сознательных граждан стали постепенно угасать. Когда же поросенок связался с медведем Винни, то вообще надолго укрылся в тени своего непутевого друга. Сам Пятачок назвал этот период своей жизни розовым, но потом, задумавшись, всегда добавлял, — плавно перешедшим в багровый. Никто не мог понять, что он имеет в виду, а сам Пятачок избегал объяснений. Возможно, все дело было в том, что главным его занятием в то время были сплошные попойки, незаметно переходящие в похмелье и беспробудные запои, из которых друзья выходили лишь для того, чтобы раздобыть средства для «продолжения банкета». Пятачок даже не заметил, как растворился в мире Винни, подражая ему даже в мелочах. Но то, что было естественным для его друга, оказалось слишком тяжелым испытанием для поросенка. Когда его индивидуальность стала обреченно погружаться в мутную пучину алкоголя, Пятачок скорее подсознательно, чем осознанно, начал понимать, что то, что являлось частью философии Винни, для него самого было дорогой в никуда. В Пятачке проснулся инстинкт самосохранения, проявлявшийся в самых бредовых формах. Поросенок беспрестанно метался от виртуального Чебурашки к реальному Винни, и обратно, не в силах сделать окончательный выбор. Его друг и собутыльник очень скоро заметил душевные муки Пятачка и стал почти открыто презирать его, особенно по пьяни. Пятачок же в свою очередь вполне предсказуемо стал его ненавидеть, тайно. Но эта ненависть лишь еще сильнее привязала его к роковому другу. В общем, знавшие парочку лесные жители стали с интересом наблюдать за приближением неминуемой развязки, но тут неожиданно исчез сам Винни, и в судьбе Пятачка произошел крутой поворот. Какое–то время он по инерции еще продолжал вдрызг напиваться и разрывать спокойствие ночи истошным визгом и матерной бранью. Но потом завязал, резко и бесповоротно. Сам поросенок эту метаморфозу объяснял тем, что однажды, когда он набрался до потери сознания и упал в глубокую лужу, ему явился сам Чебурашка и лично спас от позорной смерти. Никто, конечно, не поверил в эту историю, так как она не упоминалась ни в одном из лесных печатных изданий (что было принято в подобных случаях), но желающих докопаться до истины тоже не нашлось по причине небольшого веса бывшего алкоголика в обществе. Да и сам герой не горел желанием долго оставаться на виду и, поднакопив достаточные средства, выстроил себе мрачный дом и укрылся в нем от постороннего взгляда. Долгие годы никому и в голову не приходило поинтересоваться, чем Пятачок занимается в своей крепости. Если о нем и вспоминали, то лишь в связи с Винни, который оставил по себе более глубокий след в памяти лесных обитателей. Наверное, так могло продолжаться бесконечно долго, если бы «его величество случай» снова не вмешался в судьбу Пятачка. Однажды один малоизвестный труженик пера, желая обратить на себя внимание Василисы Премудрой, задумал раскрыть ее неподражаемый образ в какой–нибудь оригинальной, а главное, еще не тронутой конкурентами, форме. После долгих творческих поисков он не придумал ничего лучше, чем опубликовать серию статей в журнале «Хламыр» под общим названием «Самые эпатажные личности в истории леса». Профессиональное чутье подсказало ему, что ограничиваться только персоной Василисы слишком примитивно, и он стал искать подходящие персонажи, на фоне которых Премудрая выглядела бы несравненной примой. Задача оказалась не из легких: персонажи, которым выпала честь упоминаться рядом с именем Василисы, никоим образом не должны были ее компрометировать и, одновременно, не выглядеть в ее глазах достойными конкурентами. Под эти требования как нельзя лучше подходили «герои давно минувших дней», и одним из них оказался исчезнувший бесследно в незапамятные времена Винни. Собирая же о нем сведения, писака просто не мог не обратиться за помощью к тому, кто знал медведя лучше всех, к Пятачку. Вскоре автор будущего бестселлера явился в его дом, чтобы взять самое банальное интервью, но был настолько поражен личностью Пятачка и его красочным рассказом о лучшем друге, что совершил непоправимую ошибку. Потеряв бдительность, труженик пера раскрыл образ Винни, а заодно и поросенка, столь ярко и талантливо, что невольно отодвинул на второй план саму Василису Премудрую. Самое страшное, что на это обстоятельство обратил внимание даже кролик Степашка, до сих пор интересовавшийся только процессом совокупления. Тут уж Василиса Премудрая не стерпела, и, скривив свои пухлые губы так, что с них начала осыпаться помада, сделала все возможное, чтобы о неудачливом авторе забыли навсегда даже его родные. Но вот с нежданно нагрянувшей славой Пятачка она ничего поделать не смогла, — даже некоторые приближенные к особе Василисы лица втайне от нее посетили новую звезду, а кое–кто и не единожды. Вскоре визиты к Пятачку стали таким же атрибутом «хламыра», как посещение ночных мероприятий, а сам он обзавелся репутацией сумасшедшего мудреца. Это сочетание сумасшествия и мудрости, как когда–то в детстве любознательность и тугодумие, сбивало с толку недоброжелателей и оказывало поросенку неоценимую услугу.

Наконец, наступил тот знаменательный момент, когда Василиса Премудрая соизволила несколько усмирить свою гордыню и наведаться к Пятачку с официальным визитом. Теплый прием, качественный косячок и в меру туманный разговор сделали свое дело, и когда Василиса вышла из дома и предстала перед взорами многочисленных фанатов, она с чувством, с толком и расстановкой произнесла только одно слово, доселе никак ей не дававшееся, — «э–зо–те-ри–ка». С этого самого момента диковинное слово уже не сходило с уст представителей «хламырной» части общества, а посещения Пятачка стали открытыми и объяснялись именно желанием приобщиться к «великому таинству». Сам же поросенок, неожиданно для себя превратившийся в модного гуру, тоже не сидел сложа руки и все время усовершенствовал технику «просветления», перейдя от банальных самокруток–косяков к изысканному кальяну. При этом травы для него он смешивал прямо на глазах у посетителей, используя случайно обнаруженные на чердаке аптекарские весы, и тем самым повышая свой статус до заоблачных высот. Но главным предметом зависти всех его «хламырных» клиентов были все–таки не эти весы, и даже не дорогой кальян работы известного мастера, а маленькое молчаливое существо с невообразимо огромными ушами, которое хозяин всякий раз представлял как своего старого и верного слугу, скрасившего его одиночество после исчезновения Винни. И всякий раз, когда кто–то обращался к нему с предложением уступить «заморское чудо» по сходной цене, Пятачок всем своим видом демонстрировал невозможность подобной сделки. Столь неадекватное для практичных лесных жителей поведение служило дополнительным доказательством сумасшествия признанного учителя и его приобщенности к потустороннему миру.

Вот это самое существо и открыло дверь дома, когда Бегемот нерешительно в нее постучался. «Какие непрактичные уши», — успел подумать инспектор, прежде чем слуга жестом пригласил его войти. Та же мысль занимала кота и тогда, когда он шел за существом по неимоверно узкому и длинному коридору. Потом инспектор оказался в большой комнате, погруженной в полумрак и украшенной декоративной паутиной по углам. Бегемот сразу же уловил приторный запах конопли, перебивавший все остальные ароматы в помещении, даже специфический кабаний. Вся обстановка комнаты состояла из двух удобных диванов и маленького столика между ними, на котором и находился знаменитый кальян. Сам хозяин располагался на одном из диванов и явно находился в состоянии глубокой задумчивости. Ему пришлось приложить неимоверные усилия, чтобы сконцентрировать свое внимание на госте. Когда Пятачок все–таки узнал кота, то на его лице появилось выражение, сильно смахивающее на испуг. Но поросенок быстро взял себя в руки и, указав инспектору на свободный диван, произнес нечто невразумительное.