Красное Солнышко
Шрифт:
– Попомнят вам времена земщины, – шептали боярам.
– Царь-то в Польше веру католическую принял и ведет за собой легион ксендзов и иезуитов, – говорили святым отцам и напоминали об участи Иова и Пафнутия.
– Все чины дворцовые сменит, это как пить дать! – уверяли старый двор царский. – Всю свиту свою воровскую пожалует окольничими, постельничими, стольниками, кравчими.
– Царь-то новый грозился проверку всех приказов произвести, а уж если какие нестроения найдет или, не дай Бог, недобор в казне, то уж не помилует, – стращали дьяков, и те невольно потирали руками шеи – за всеми грехи были.
Даже челядь Кремлевскую вниманием своим не обходили, хотя, казалось, ее ничем пронять нельзя было – она всякой власти нужна и потому бессмертна.
– Царь-то, говорят, не истинный, – смущали челядинцев и холопов, – Димитрий-то погиб в Угличе, а этого
Такие вот разговоры в Кремле ходили, княгинюшка их собирала и мне доносила, а уж я, не изменив ни слова, вам передаю, чтобы вы поняли, с каким настроем мы все встретили день пришествия Димитрия. А еще княгинюшка рассказала мне, что все эти дни в мастерских Кремлевских шили новые наряды царские, она даже и точную мерку раздобыть исхитрилась.
– А ведь похоже! – твердила она. – Димитрию впору бы пришлось!
– Это хорошему вору все впору! Вот и грядущему вору впору одежда нашего дорогого мальчика! Уж постарались некоторые, подобрали молодца!
Я не обольщался. И в княгинюшке всякую надежду подавлял, чтобы не погибла она от горечи разочарования.
Погода с утра была под стать настроению, сильный ветер гнал по небу низкие темные облака, а по улицам Московским тучи песка и пыли. «Дурное предзнаменование!» – говорили одни. «Как бы грозы не было!» – вторили им другие. «Ударит гром Небесный и поразит еретика на пороге града священного!» – добавляли Кремлевские недоброжелатели нового царя, но таких были единицы, я имею в виду, тех, кто такое вслух говорил.
Впрочем, непогода не помешала людишкам Московским еще с рассветом высыпать на улицы в нарядах праздничных, облепить крыши домов, заборы и даже деревья по объявленному пути следования царя и устремить в нетерпении взгляды на Коломенскую дорогу. Вот ударили пушки на Кремлевских стенах, то был сигнал, что вдалеке показался поезд царский, то был и знак всей верхушке Кремлевской: пора выходить на Красную площадь, чтобы смиренно и покаянно склониться перед новым царем.
Я заранее решил, что не пойду. Память деда, отца и брата вопияла во мне – никогда потомок великих князей Русских, царей истинных, Богом избранных, не склонится перед самозванцем! Пусть знает, пусть все знают, что есть еще настоящие витязи в Земле Русской! Пусть грозит мне смерть мученическая за строптивость мою, но мне, последнему мужчине в роду, достанет сил, чтобы с величием истинно царским взойти на место Лобное и склонить голову на плаху! Так кричал я, и княгинюшка моя, всегда меня понимавшая, не сделала ни одной, даже робкой попытки отговорить меня от самоубийственного решения. Хотя, я слышал, тихо плакала ночью, заранее прощаясь со мной навеки. И еще широко разнесла весть о моей болезни тяжкой, приковавшей меня к постели и помутившей мой рассудок, но об этом я уж позже узнал.
Настроен я был решительно, но… проклятое мое любопытство погубило величественный замысел. Всю ночь я прокрутился без сна на лавке, все утро прометался по палате из угла в угол, а заслышав залп пушечный, неожиданно для самого себя приказал подавать одежды парадные. Как ни странно, княгинюшка, в предыдущие дни мне не прекословившая, вдруг попыталась меня удержать, но – я решил! А когда я чего решил, что, впрочем, бывает весьма нечасто, то меня даже княгинюшка остановить не может, такой уж я твердокаменный человек, хотя княгинюшка называла это почему-то старческим ослиным упрямством. Какой же я старый?!
На Красной площади я вновь остановился в нерешительности. Две равно горделивые мысли раздирали меня: по всему место мое было в первом ряду, с другой стороны, не желал я первым склоняться перед новым царем. После долгой борьбы одна гордость победила другую, и я пристроился к задних рядах, среди князишек худородных, тем самым осчастливив их и подарив величайшее семейное предание на несколько поколений вперед.
Разом зазвонили все колокола Московские, но и они не смогли заглушить первый взрыв ликования толпы: «Здравствуй, царь Димитрий Иванович! Многие тебе лета, во славу Божию и на наше счастье!» – знать, поезд царский вступил в пределы Москвы. И тут в воздухе начали твориться странные вещи: сильный, но ровный ветер, дувший до этого с юга и слепивший песком глаза встречавшим, вдруг сменился беспорядочными вихрями, которые закружили песчаные смерчи, как будто какие-то бесы заметались по улицам Московским в поисках убежища. То же и в небе, темные тучи, подрагивая и колыхаясь своими тяжелыми
И вот сквозь ворота Китай-города на Красную площадь ступила стройная колонна стрельцов в раззолоченных красных ферязях, за ними, сияя золотом и каменьями, отряд Русской конницы в одинаковых зеленых кафтанах, а следом польские гусары в начищенных до блеска кирасах, с белыми плюмажами на шлемах. За ними двигался крестный ход священников в торжественных ризах, возглавляемый митрополитом рязанским Игнатием, несшим в руках образ Иоанна Крестителя.
Не буду убеждать вас, что я узнал эту родную, с первых детских лет знакомую икону. Небольшая, написанная по строгому канону, она была почти вся покрыта незнакомым, слепящим глаза окладом, так что, увидев ее и сблизи, я бы, пожалуй, сомневался. Но сердце – сердце мое распознало ее без ошибки и затрепетало в груди, заметалось между воспарением к вершинам счастья и падением в бездну отчаянья и в нерешительности даже остановилось на мгновение.
И в этот миг тучи на небе разошлись, вырвавшееся на свободу солнце засияло в зените и, собрав весь свой свет, бросило его сверкающим лучом на площадь, и в этом сияющем столбе вдруг возник дивный юноша в платье из серебристой парчи, сидящий на белом аргамаке. Это чудесное видение потрясло даже маловеров, толпа вельможная тихо выдохнула: «Красное Солнышко!» – и повалилась на колени. Наверно, я один остался стоять столбом, не веря своему счастью.
Что, опять сердце подсказало, ехидно скажете вы. Нет, лицо я до малейшей черточки разглядел. Хоть и далековато было, но глаз у меня всегда был орлиный, а с годами, как мне кажется, даже еще лучше стал проникать вдаль, так что расстояние для меня не помеха, а скорее подспорье. Сомнений не было – Димитрий!
Тут-то и заметались у меня всякие картины перед глазами, о которых я вам так подробно рассказал, и мысли разные, и в конце концов желание, чтобы Димитрий тут же прилюдно обнял меня и возблагодарил за свое давнее спасение, вытеснило все остальное. Каюсь, суетное это было желание и в тех обстоятельствах радостных, быть может, даже недостойное, но так уж устроен человек – подавай ему все и сразу.
Стал я пробираться в передний ряд, и таково было потрясение всех собравшихся на площади, что передо мной не все расступались, некоторых приходилось и вразумлять тычком крепким. И еще краем глаза исхитрялся я примечать все, что на площади происходило. Святые отцы во главе с Игнатием встали у Фроловских ворот, чуть сбоку от Кремлевских святителей и не смешиваясь с ними. Стрельцы, Русские конники и польские гусары заняли каждый свое место на площади, потеснив немного встречавших. По образовавшемуся проходу степенно выступал аргамак Димитрия, сдерживаемый его твердой рукой. За Димитрием немного вразброд ехала его свита, разукрашенная сверх всякой меры, что особенно бросалось в глаза на фоне прекрасного, но строгого одеяния Димитрия. Господи, как и для чего собрал Ты столько мерзких харь в одном месте, скорбно воскликнул я про себя. Вот воистину гробы повапленные, красивые снаружи, смрадные и гнилые внутри! Но один был мне наиболее мерзок, крайний в первом ряду, Гришка Отрепьев! Да и вел он себя развязнее всех, скалил зубы, хохотал в голос и переговаривался громко с разными знакомыми, которых разглядывал в толпе встречавших.
После такого вид первейших бояр Русских, Мстиславского, братьев Шуйских, Воротынского, влекшихся пешком следом за свитой Димитрия, вызвал у меня чувство, близкое к состраданию. Сострадание! К Шуйским! Можете представить, какое смятение царило в душе моей. Но уж больно униженно выглядели всегда гордые бояре и походили скорее на знатных пленников, следующих за колесницей триумфатора.
К этому времени я уж в первый ряд пробился и, приосанившись, с гордостью и любовью рассматривал Димитрия, все ближе приближавшегося к нам. Вот он остановился, чуть повел головой, окидывая взглядом встречающих, прошелся и по моему лицу и – не узнал меня! Нет, что я говорю! Узнал, конечно же узнал! Я точно видел, как дрогнули его губы, чуть-чуть, но дрогнули, вот только этого краткого мгновения не хватило мне, чтобы понять выражение. Так что узнал, но почему-то не пожелал показать этого. Я от изумления второй раз за день в столб обратился и долго в себя прийти не мог, встреча же между тем продолжалась.