Красное Солнышко
Шрифт:
Как бы то ни было, в своем послании при вступлении на патриарший престол Игнатий написал: «Обращаю мольбы к Господу Всемогущему воздвигнуть десницу царскую над неверными и католиками», – и то ладно! Опять же, снять его было легко, что служило весьма важным подспорьем для осуществления дальнейших планов.
После этого Димитрий предложил восстановить Пафнутия в должности митрополита Крутицкого, что для некоторых сомневающихся в истинности происхождения Димитрия – а такие еще были! – прозвучало как гром среди ясного неба. На этом фоне предложение избрать старца Филарета, в миру Федора Романова, митрополитом ростовским и ярославским прозвучало тихо и буднично и было принято без долгих споров.
Я доподлинно знаю, что Димитрий предложил Федору любую Русскую епархию на выбор, и тот выбрал именно ростовскую, где находились многие его вотчины. Он еще
И еще без одной несправедливости не обошлось. Для того чтобы освободить место для Федора, удалили митрополита ростовского Кирилла, достойнейшего мужа, который был хиротонисан в митрополиты всего-то за три месяца до этого. Его можно было переместить на другую епархию, но он был неудобен Романовым тем, что присутствовал при кончине царя Бориса. Поэтому Кирилл удалился на покой в Троице-Сергиеву Лавру, где прежде был архимандритом. В скорбные для меня дни, находясь в Лавре, я много беседовал с ним, и слова его пастырские служили мне истинным утешением. По прошествии лет Кирилл был вновь призван к служению вере православной и Земле Русской, был и митрополитом ростовским, и патриархом, и в значительной мере благодаря его молитвам и стараниям в Московии установился какой-никакой мир и нынешний относительный порядок.
Не откладывал Димитрий и венчания на царство, понимая, что миропомазание как ничто другое укрепляет устои трона. Царь Федор-то не поспешил – и что из этого вышло?
А какое венчание без материнского благословения? Да и истомился Димитрий по матери, поэтому в далекий монастырь на Шексну было снаряжено посольство торжественное – бояре Мстиславский и Воротынский, князь Мосальский и любимец новый, князь Михаил Скопин-Шуйский.
Народ собирался встречать царицу у Сретенских ворот Москвы, стрельцы же стояли цепочкой вдоль Никольской улицы и далее до Ярославской дороги. Любопытные заполнили луга вдоль дороги, чтобы не пропустить редкостное зрелище. Димитрий же со всем двором выехал вперед к селу Тайнинскому, где заранее была намечена встреча. Там же на лугу установили царский шатер, сделанный еще по заказу царя Бориса, тот, который в виде замка с остроконечными башенками.
Поезд инокини Марфы был невелик, но сановит. Впереди на белом аргамаке ехал Михаил Скопин, за ним колымага Мстиславского, потом Воротынского, а уж за ними изукрашенная золотом царская карета, которую Димитрий послал для удобства матери. Остальное, впрочем, тоже было расписано. Димитрий не стал дожидаться поезда на лугу у шатра, а припустил навстречу, у кареты спешился, открыл дверцу, снял шапку и подал руку матери. Та вышла и сердечно прижала сына к сердцу.
Слышал я досужие разговоры, а вдруг инокиня Марфа сынка-то не признает, через четырнадцать-то лет. Нехорошо выйдет! Но я-то знал, что признает, потому что один из немногих ведал, что Димитрий навещал мать перед побегом в Польшу. Но беспокойство все же было, норовиста была Мария, такую и монашеский куколь не смирит, могла и взбрыкнуть на ровном месте, а тут, на глазах у десятков тысяч людей, любая заминка могла произвести неблагоприятное впечатление. Но – пронесло. Бог милостив!
Десятки тысяч москвичей говорили потом, что они видели слезы радости на щеках Димитрия и его матери. Я не видел, врать не буду, да и мудрено это на таком-то расстоянии. А вот то, что Марфа гладила сына рукой по щеке, это разглядел, и как в лоб его поцеловала нежно, это тоже.
Димитрий шел с непокрытой головой рядом с каретой, не переставал говорить с матерью, и так до самого шатра. Вышла Марфа из кареты величаво, как и не было почти двадцати пяти лет ссылки и монастырского заключения, кивала всем милостиво, улыбалась благостно, лишь на меня зыркнула ненавистно, но хоть так заметить соизволила! Да я на нее и не обиделся, был у нее свой женский счет ко мне, с ее колокольни так даже и справедливый, но я же не о себе пекся,
Венчание на царство было через три дня, сразу за Ильиным днем. Очень скромное, это только полякам оно почему-то показалось чрезвычайно пышным. И пир был даже не пир, а посиделки короткие, всего на один вечер. С утра же Димитрий был уже в Грановитой палате на Думе боярской.
Шли дни и недели, и постепенно улетали прочь и забывались мои страхи, что Димитрий будет править как отец, с грозой, а точнее, что оставшиеся в его ближайшем окружении наследники опричных родов продолжат опричный погром. Димитрий скорее в другую сторону качнулся, никакого произвола не допускал, требовал, чтобы все было по закону, Разбойный приказ, при Семене Годунове разросшийся до невероятных размеров – до пятидесяти человек, почти весь разогнал, оставшимся же запретил рассматривать доносы без подписи и повелел заниматься лишь явными разбойниками. Отчасти поэтому в царствование Димитрия в Москве не было ни судов, ни, тем более, казней.
Кроме одного случая. Петр Басманов с первых дней своего пребывания в Москве озаботился источником слухов, что будоражили столицу перед вступлением в нее Димитрия. Не тех, что Семен Годунов распускал, а других, о которых я вам тоже рассказывал. Тут Басманову неожиданно помог Богдан Бельский, который дал ему точное указание – Шуйские. За доказательствами дело не стало, многие люди, и из детей боярских, и купеческого звания, покаялись чистосердечно, что по прямому наущению князя Василия Шуйского с братьями распространяли слухи зловредные, называли Димитрия самозванцем и неведомо чьим сыном, обвиняли его в приверженности ереси латинской, в полном подчинении приказам иезуитов и короля польского, в жестокостях по отношению к истинно православным и к верным слугам державы Русской, призывали не подчиняться новому царю. Когда Басманов доложил Димитрию о результатах проведенного им розыска, тот повелел всех арестованных по делу немедленно отпустить, ибо клеветали не по злому умыслу, а по соблазну дьявольскому, главных же прислужников нечистого – братьев Шуйских – приказал арестовать, заковать и бросить в темницу.
Димитрий и тут всех удивил, по мнению общему за одно только дело Угличское Димитрий мог казнить князя Василия Шуйского по своему усмотрению, он же повелел судить Шуйских открытым судом, так, как доколе никого не судили на Руси, – Собором из избранных людей всех чинов и званий. И суд народный в виду свидетельств многочисленных и неопровержимых вынес свой приговор единодушный: князю Василию – смертная казнь, а братьям его, Дмитрию и Ивану – темница до скончания дней.
Василий Шуйский и не думал оправдываться или просить о снисхождении. Он с того самого момента, когда увидел дедовский алмазный крест в руках Димитрия, пребывал в каком-то странном состоянии, разговоров не то что злоречивых, а вообще почти никаких не вел и только все время озирался вокруг с ужасом в глазах. Тут надобно было князя Василия знать, человек он был без совести и горазд на всякие дела подлые, но при этом очень суеверный, все, связанное с загробным миром, приводило его в трепет, во всякой мелочи обыденной он боязливо выискивал знаки присутствия потусторонних сил, которые он подозревал в неблагосклонном к нему отношении. А тут князь Василий воочию увидел мертвеца, восставшего из гроба, а ведь он крест прилюдно целовал, что Димитрия нет в живых. Я даже готов допустить, что Шуйский искренне верил, что Димитрий погиб, не в Угличе, так позднее, потому и злословил столь самонадеянно. Но узрев истинного Димитрия, он пришел в ужас, оттого и признался без обычных своих уверток в угличском подлоге и в распускании слухов гнусных и даже плаху воспринял как неизбежное и справедливое наказание.
Трусливый в жизни обыденной, в час свой смертный князь Василий держался весьма достойно, на глазах многотысячной толпы, собравшейся на Красной площади, сам поднялся на место Лобное, со смиренно поникшей головой выслушал приговор царский: «Великий боярин, князь Василий Иванович Шуйский, изменил мне, законному государю вашему, коварствовал, злословил, ссорил меня с вами, добрыми моими подданными, называл лжецарем, хотел свергнуть с престола. За то судом народным осужден на казнь – да умрет за измену и вероломство!» Потом Шуйский поклонился в пояс на четыре стороны, прокричал своим надтреснутым голосом: «Братья, умираю за ошибку свою, которую принимал за истину. Простите мне вины мои, вольные или невольные. Молитесь за душу мою грешную Господу Богу!» – и, опустившись на колени, положил голову на плаху.