Красные и белые. На краю океана
Шрифт:
— Почему вы так думаете?
— Великих поэтов создает одна любовь... — ответила Феона.
Он опять заглянул в ее меловое, без кровинки, лицо, в пустые глаза, в которых так и не зажигался знакомый зеленый свет. Как и раньше, Феона была опустошительно хороша, но опустошение теперь поселилось в ней самой, и Елагин понял: все, что он говорит, проходит мимо ее сознания, что ей нужна какая-то особенная встряска.
— Да, чуть не забыл. Вечером банкет в честь господина Бочкарева. Устраивает Дуглас Блейд, он приглашает и тебя.
— Я не пойду.
—
Ощущение обмана и реальности испытывала Феона, разглядывая лиственницу: дерево трепетало зеленым облачком, она подошла ближе:—лиственница оказалась еще голой, но с лопнувшими почками, из -которых торчали иголочки хвои. Отошла—и снова заиграло зеленое облако. Этот обман весны расстроил Феону. Не похожа ли юна сама на не успецщую зазеленеть лиственницу? В двадцать лет она так же исковеркана, истоптана, и если еще зеленеет, то только в силу биологического закона жизни.
Феона подошла к особняку Каролины Буш — двухэтажное здание, срубленное из вечных лиственниц, покрылось плесенью, почернело от непогод, у крыльца плескалась лужа. В знакомом овальном зале на столах — порванные скатерти, на пожухлых обоях — винные пятна.
Из библиотеки послышался приглушенный смех, Феона приоткрыла дверь. Приглашенные на банкет окружили Бореньку Соловьева: тот, кокетничая и рисуясь, что-то рассказывал.
Рядом, сложив на груди худые руки, повернув вбок узкобородое лицо, замер Петр Андреевич Куликовский; стыли, навалившись на спинки стульев, якуты-богачи Попов и Никифоров; Елагин у окна курил трубку; заметив Феону, он направился к ней усадил около себя.
Гости с интересом разглядывали женщину; среди них были люди в меховых куртках, яловых сапогах, с грубыми, жесткими физиономиями, но изо всех выпирала уверенность в своей значительности.
Боренька Соловьев знал, какими рассказами завлечь слушателей. Перед ним сидели русские, якутские купцы, царские офицеры, чиновники, но был и старый террорист Куликовский. «Вряд ли взволнуется он рассказом о казни императора и его семьи»,—думал Боренька. Он ошибался. Петр Андреевич, хотя и был террористом, оставался рабом в душе. Царское величие и абсолютная власть ослепляли его, как солнце, пусть и закатившееся за горизонт истории. Вот почему все, что касалось последних дней Николая и Александры, вызывало у Петра Андре- | евича жгучее любопытство и умиленную грусть.
Воспоминания о царе и царице Соловьев разрабатывал, как богатую золотую жилу: они не только кормили-поили его, но и придавали ему значительность.
У меня зреет одна мысль,— наклонившись к Елагину, шепнул Куликовский.
– Не взять ли господина Соловьева во Владивосток? Там сейчас цвет русского дворянства, там видные царские генералы и адмиралы. Там гвардия! Такой аристократ, как господин Соловьев, усилит авторитет нашей депутации.
— Очень мило! Одобряю идею,—согласился Елагин.
В библиотеку, шумно сморкаясь, вошел Валерьян Бочкарев за ним Дуглас Блейд.
— Простите, что заставил ждать. К сожалению, дела превращают нас в своих рабов,— грубым, надсадным голосом сказал Бочкарев.
Прошу всех
Гости повалили из библиотеки.
Хоч У побеседовать с вами конфиденциально,—начал бы-ло Куликовский, беря Бочкарева под локоть.
Даже слова такого мудреного не знаю. Дипломатических выкрутасов не люблю, но понимаю одно: кого все боятся — тому' нечего бояться. После рюмочки-другой потолкуем без секретов.
Елагин отвел Куликовского в сторону, предупредил:
Ничего не говорите о целях вашей поездки, Бочкарев может обидеться: он ведь корчит из себя полярного Наполеона, а вы ищете новых полководцев для какого-то дикарского^ восстания. Обидеться может, уязвленное самолюбие дураков — опасная вещь...
668 .,
/
Феона впервые близко разглядывала Бочкарева; не нравились ей в этом человеке и толстые губы, и серые волосы над низким лбом, и судачьи глаза. Бесцеремонный голос есаула действовал на нее как удар хлыста.
Банкет начался тостом Дугласа Блейда:
— Американский Запад охвачен лихорадочным интересом к русскому Востоку. Из Америки идут корабли в Анадырь, Петропавловск, Охотск, чтобы предложить помощь таежным аборигенам, их защитникам от красного рабства. Среди самых бескорыстных друзей особняком стоит имя Олафа Свенсона, шведа, ставшего американцем, а теперь становящегося сказочным викингом России. Но если вчера Олаф Свенсон помогал русскому Северу в полном одиночестве, то сегодня его поддерживает сила господина Бочкарева — храброго представителя приморских правителей Меркуловых. Я рад подчеркнуть этот факт дружбы булатного меча и червонного золота...
Бочкарев, сбычившись, слушал Дугласа Блейда.
— Дружба эта приносит невиданные плоды. Фирма «Олаф Свенсон» разрабатывает планы преображения русского Севера. Мы желаем построить крупный морской порт в Охотске, железную дорогу между Аяиом и Якутском. Мечтаем о грандиозной по масштабам добыче золота, железных руд, якутского леса. Дух захватывает, когда я вижу все это наяву. Олаф Свенсон достойно использует возможности, предоставленные ему мистером Бочкаревым,— закончил Блейд.
Бочкарев слушал похвалы, пил коньяк, но не пьянел и так взглядывал на Феону, что она невольно краснела и зябко поводила плечами. Бочкарев, расплескивая коньяк из рюмки на свой мундир, поднялся со стула.
— Я человек простой, говорить не умею, ежели что и брякну невпопад, то извиняйте. Приморские правители братья Меркуловы— мои друзья и благодетели — послали меня отобрать у красных побережье океана. И я это делаю. Иногда меня упреждают: такой-то и сякой-то еще не красный — он еще розовый, а мне все равно. Порозовел? Становись к стенке, подлец! И про меня пущают слушки, что я тигр лютый — рву, вешаю людей. Запираться не стану, тяжел на руку, беру за горло интел-лигентиков поганых. Ходит по моим пятам слушок, что в паровозной топке сжег красного комиссара Лазо. Да, сжег! На станции Муравьев-Амурский, на реке Хор, сжег, но то ведь одна половина правды. Вторую-то знаете?