Красные и белые. На краю океана
Шрифт:
Андрей Донауров работал в штабе Байкалова, писал всякие прокламации и воззвания, но жил потаенной надеждой пробраться в Охотск и разыскать Феону. В комнату Строда он приходил только ночевать, сам Строд приезжал на один-два дня и снова спешил в тайгу исполнять оперативные замыслы Байкалова. В один из своих наездов Строд задержался, и Андрей спросил, когда очистится путь на Охотск.
— К осени с мятежным корнетом будет покончено,— уверенно ответил Строд.
— Где теперь Коробейников?
— Где-то в верховьях Алдана,
— Мало шансов разыскать Феону.
— Нельзя жить без надежды, дружище.
— Надежда, как река, обещает много, но оставляет на своих мелях...
Строд распахнул окно —при солнечном свете необозримо, бескрайне блистала, как расплавленное стекло, Лена.
— Удэгейцы называют Амур Млечным Путем, сошедшим на землю. С таким же правом молено величать и Лену.
— У этой реки даже больше прав на такое величание,— подхватил Андрей, но не испытал никакого удовольствия от пышной своей фразы.
С той поры как он утратил Феону, исчезло и вдохновение. Самые причудливые образы не будоражили сердца, в уме не рождались поэтические мысли, строки были пустыми и серыми. Творчество, особенно поэтическое, немыслимо без любви, его не оплодотворяют ревность или зависть; Андрей же мог писать, только когда возлюбленная была рядом и вдохновляла улыбкой, словом, лаской.
— Если бы я был писателем, то уже сейчас бы думал, как правдиво и точно запечатлеть революцию в историческом романе,— неожиданно сказал Строд.
— А меня мучает совершенно иная тема...
>— Скажи, если не секрет?
— Тема океана и его капли, народа и его детей. Человеческая судьба может ведь отторгнуться от народного корня и отлететь в сторону, как отлетают в океанский прибой брызги. Но брызги снова сливаются в каплю, она возвращается в океан, а человеческая личность в прежнее состояние уж не вернется. Личность-то прошла через многие необратимые изменения. Человек вне народа — такой вопрос поднял бы я в романе.
— И как бы ответил на него?
— Дело поэта ставить вопросы, отвечать на них обязано общество.
— Нет, не согласен. Поэт должен учить народ правде и справедливости. Нельзя уходить от народа, как невозможно
уйти от самого себя или поставить точку в движении материи. В жизни общества, как и в творчестве, последних точек не бывает. Люди умирают за свои идеи, а значит, во имя будущего...
' Люди должны же спросить у себя: для чего мучились их предки? Новые поколения, занятые разрушением старого мира, могут позабыть предков. Это вас не тревожит?
Из опыта предков мы возьмем все ценное и прекрасное. Моцарт, Пушкин, Саади войдут в послереволюционное будущее на равных правах с новыми поколениями,— ответил Строд.
— Вы любите поэзию Востока?
Я люблю вообще поэзию, хотя, по-моему, восточная поэзия— это караван, нагруженный пряностями
— Но вы же берете в будущее Саади...
Саади философ в поэзии. Мудрец, боровшийся против зла и неправды. — Строд помолчал, потом, взглянув на Донау-рова светлыми холодными глазами, продекламировал на память:
Не помню, в какой-то я книге читал,
Что Некто во сне Сатану увидал.
Как ангел прекрасен, как бог он велик,
Как солнце, сиял ослепительный лик.
Спросил человек: «Неужель это ты?
У ангелов нет ведь такой красоты!
Тебя ж представляют рогатым, кривым,
Бесчестным, преступным, поганым и злым...»
На этот наивный по-детски вопрос Низвергнутый бес в ответ произнес:
— О, друг мой! Да я же совсем не таков,
Да кисть, мне на горе, в руках у врагов...
— Прекрасные стихи! Конечно, Саади будут ценить наши потомки как Пушкина, как Шекспира,—согласился Андрей,— Я бы хотел, чтобы хоть одна моя строчка принадлежала будущему.
— Кстати, вот вы почему помогаете большевикам?
— Вы люди из будущего, а я тоже хочу новой жизни для России. Если перестану верить в это, тогда... —Он остановился, не находя нужных слов для выражения мысли.
— Что же тогда?
— Тогда незачем и жить.
На окнах спали занавески, спал лунный свет на полу, сонно отражались вещи в прямоугольном трюмо, дремотное тиканье стенных часов приостановило время.
Андрей лежал в темноте и думал о Феоне. Думал очень грустно, и было тревожно на сердце; чем явственнее представлял он глаза, губы, голос Феоны, тем тревожнее становилось. Впервые по-настоящему любил он женщину и впервые познал
тревогу любви. Постоянное стремление к любимой, страх за нее, смятение чувств хороших и недобрых называет он любовью, без этого чувства блекнет мир. Андрею стало жаль своих молодых лет, прожитых без любви; он странствовал, искал золото, попадал в опасные приключения, но рядом не было любимой женщины, что могла бы вселять надежду в его сердце. Теперь у него есть Феона. Он любит ее глубоко, осенняя земля расцвечена красками его любви, и все — от далекой утренней звезды до березового листка — входит в его любовь.
Неожиданно Донаурова вызвал Байкалов, сказал:
— Собирайся, пойдешь с экспедиционным отрядом в Нель-кан, оттуда проберешься в Охотск.
— На все согласен, лишь бы в Охотск,— обрадовался Андрей.
— Желаю найти жену живой-здоровой,— сказал Байкалов, поняв причину его радости,— но я посылаю тебя по особому делу. В Охотске необходим свой человек, ревком верит тебе. После захвата Побережья Бочкаревым мы утратили связь с подпольщиками. Ты должен восстановить эту связь, снабжать нас информацией о замыслах контрреволюционеров и японских оккупантов. Это опасно, но необходимо. Отправляйся в трудный путь, но не считай его за подвиг.