Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах
Шрифт:
Самый древний силуэт — Юрий Долгорукий. О поэте его времени сказано:
Вот он — первый! Ударил звуком, Косы песенные разметал. Он при Юрии Долгоруком Пел, отражая орды татар.Вообще-то князь Юрий покинул сей мир в 1157 году, за 66 лет до того, как татары появились на Калке, и за 80 до того, как накат орды стал игом. Я вовсе не ловлю Виктора Федоровича на фактах; в
Так вот, ракурс Бокова свидетельствует о незаурядной исторической проницательности:
Русь шла «змеей», орда клубком катилась, Глотая пыль своим кровавым ртом…Примечательное чувство исторической пластики: орда — клубком, катком, тараном сквозь препятствия, Русь — «змеей», лентой меж препятствиями. Потом переняли у татар великодержавный напор — сами пошли, как каток, дорогой на Океан, глотая пыль и истекая кровью…
Русь — вечная тема и неизбывная боль язвицкого долгожителя.
Русь — берега Камчатки. Русь — ковыльная степь. Русь — лесная чаща. Русь — лики Рублева. Четыре проекции. 1965 год.
Четыре десятилетия проходят с той поры, когда за любовь к Руси перестали «казнить». Теперь изводят по-другому. «В сумасшедшем хороводе политических калек» тон задают «чванные и тупые гайдары» (так у Бокова — с маленькой буквы). «Собственные оккупанты» вершат «свой грабеж». Правители — душители.
Деревня гибнет. Крыльцо родное покосилось. Пафнутьич помер. Буренушке сенца не хватает. Из тысячи дворов осталось три (в другом случае дюжина), да и те скоро сломают, чтобы построить комплекс для коров. Гибнет Россия, плачет, как дитё. «Мы растеряли Русь. И как иголку пытаемся в траве ее найти».
Легче однако Буренке пройти в ушко иглы, чем понять по этим боковским стихам, где ей, оголодавшей, будет лучше: в комплексе или в развалившемся старом стойле. Кто без Пафнутьича должен поправить покосившееся крыльцо? Гайдар? Учительница из Вереи, которой ученики сказали: «Ты дура!». Где тут оккупанты? «Подлость по скверу в обнимку идет» — это по какому скверу: там, где хороводятся политические калеки, или там, где односельчане с кульками ищут, где «урвать, достать, украсть»?
«Народ не жалостлив ничуть, таинственная это сила наступит сапогом на грудь и требует: — Скажи спасибо!»
Так «народ» все-таки? Как же с этим быть? Голодает этот народ или налегает на закусь? В стихах Бокова он делает и то, и другое. Не знаешь, чего желать этому «неравному, неровному» народу. Тащить ли его к цивилизации из пещерного озверения, или пожелать ему немного дикости? А то он «изнежен водопроводом, горячей ванной и теплом. Мы называемся народом, а под подушкой держим бром». И одновременно держим под подушкой дубину.
«Говорят, дикарь ходил с дубиною, чтоб свою добычу углядеть, чтобы с ног свалить свою любимую, чтобы полумертвой овладеть».
Не
В четырех проекциях встает Русь из стихов 2000 года. Пастушок играет на дудочке. Священник крестит ниву. Коза просит хлеба. Бабуленька с котомкой несет внуку крестик.
Поэт смотрит на эту Русь и плачет. Потом вытирает слезы, посылает новую реальность на три буквы («СНГ»), и говорит: на хрена мне эти болота! «Звенящие вблизи копыта на трассу выведут меня!» Куда выведут, неведомо. «Куда летим? И на какую крышу сядем?»
В этой ситуации — помогай нам Бог и хорей с ямбом!
«Протяни, Пегас, копыто, поприветствуй старика. Пей и знай, что мой напиток весь до дна из родника!»
Стоит старик посреди Руси, балансирует на трех струнах, дух его, легкий, как перышко, реет над перекрещенной пашней и над раскрещенной планетой, которую пообещали когда-то его поколению в полное владение.
Солнце, звезды и пейзажи, Все таможники на страже, Все туристы начеку. Вот и всё. Конец. Ку-ку!Будем считать, что это и есть ответ несокрушимого естества на сокрушительные идеи ХХ века.
Часть 4. Мальчики Державы
Родившиеся уже при Советской власти, они не застали свинцовых мерзостей старого строя, не дышали смрадным воздухом дореволюционного прошлого, не должны были отмываться от его пятен. Они воспринимались — эти мальчики — как строители-завершители грядущего всемирного социального рая, им — не без зависти — салютовали отцы из располосованной Гражданской войной и наново скованной пятилетками эпохи.
Мальчики — особый мотив у отцов, великих поэтов революционного призыва.
Багрицкий нарекает сына Всеволодом, зовет всем володеть, надеется вместе с ним пройти по дорогам света.
Антокольский нарекает сына Владимиром, ревнует его к будущему миру, в светлых чертогах которого сын завершит «чертеж», так и не давшийся отцу.
Цветаева балует своего «Мура», своего «волчонка» — она одна, кажется, предчувствует грядущее: «Мальчиков нужно баловать — им, может быть, на войну придется».
На войне убиты все трое.
История хлещет через могилы, задним числом подтверждая высокий жребий, готовившийся каждому на жизнь.
Литературные опыты и письма «волчонка» собраны и изданы более полувека спустя: мать и сын воссоединились на обложках двухтомника.
Владимир Антокольский увековечен в поэме отца и тем навсегда вписан в память русской культуры.
Всеволод Багрицкий… Комиссованный по близорукости, он все-таки прорывается на фронт и гибнет. Его «нареченная невеста», одноклассница, первая любовь, собирает написанное им и издает — четверть века спустя.