Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах
Шрифт:
Мощнейшая пластика, завораживающая мистика!
…И хлынули дожди потоком Над мертвым сборищем людей, И до всемирного потопа Недоставало трех недель…Потрясающе: библейская система координат введена в безумие безначального хаоса!
…И было душно, как в малине, Ни вех, ни троп, ни колеи… Так сели в мох при Катерине Святые родичи мои.Великий поэт отличается от честного стихотворца — величием души. Способностью понять другого.
Оборвано… Слово, вставшее в горле, действует страшнее пулеметной очереди слов, обрушенной в плясе. Вот так же в пулеметной ленте яростных и честных прокофьевских стихов, выпущенных за пятилетие Великой Отечественной войны (еще с финской начиная), в этой череде выточенных, как пули, боевых песен, словно комок в горле — пресекающаяся на спазме песня девушки, угоняемой в Германию:
Вот она, постылая, все ближе, А родная доля — далеко. Скоро смерть! Родной мой, милый, вижу, Как тебе от песни нелегко…Легко казалось — в 1927 и в 1938…
Как связать все это воедино? Остается ведь вопрос, незримо висящий над "хороводом", над "хаосом", над "узорочьем" и "пестрядью" того перевернувшегося мира, который застало на земле "поколение Октября" и приняло как данность. Только одно и связывает: царящая надо всем музыка.
В прокофьевской лирике военных лет боевые песни идут вперемешку с любовными, фронтовые эпизоды в очередь с пейзажными зарисовками, в них словно бы ни отзвука войны. И все время звучит мелодия — помимо войны, выше войны…
В жанровом смысле это означает, что лирика зовет поэму.
Рождению поэмы помогает случай. Как-то в разгар боя поэт слышит соловья. Только что свистели осколки, и сразу — соловьи… Растроганный, он записывает несколько строк во фронтовой блокнот. "Соловьи под пулями поют".
Поэме не нужно искать сюжета (хотя сюжет рядом: "полвзвода" родных братьев сражаются плечо к плечу [16] ). Надо только дать звучать сквозной мелодии.
Сколько звезд голубых, сколько синих, Сколько ливней прошло, сколько гроз. Соловьиное горло — Россия, Белоногие пущи берез…16
Точнее, минометный расчет, состоящий из пяти братьев (потом к ним присоединился шестой). О братьях Шумовых охотно писала в пору войны фронтовая печать, и естественно, что Прокофьев ввел их в поэму. Из шести до Победы довоевали трое. Много лет спустя (в 1959 году) критик Вл. Бахтин, писавший книгу о Прокофьеве, разыскал в Туве семейство Шумовых. У одного из братьев было тринадцать детей, у другого одиннадцать. Бахтин прочел им поэму Прокофьева. «Шумовы впервые услышали поэму и узнали, что стали ее героями». Я думаю, это — тоже эпическая поэма в одной строке. См. В.Бахтин. Александр Прокофьев. Л. 1959, с.153.
Вот так кумач, потеснившись, уступает место белизне, синеве, голубизне. На тысячу строк залажены лейтмотивы: соловей, береза. И — имя.
Имя поэмы — "Россия".
Из под бешеного хоровода Гражданской войны, из-под смертельного азарта войны
Мелодия легка, держит на плаву За эту сквозную мелодию он и получает всенародное признание. А за то, что мелодия эта не мешает ему отвечать на вызовы злободневности, — признание официальное. За поэму — Сталинская премия. И сотня прижизненных сборников стихов, и высокая должность в Союзе писателей СССР…
Один раз это официальное благополучие оказывается под ударом, но скорее по стечению обстоятельств, чем по оплошности. Прокофьев, опытный переводчик, влюбленный в братские литературы, перелагает на русский язык стихотворение Владимира Сосюры "Люби Украину", и оно в 1951 году попадает в облаву за национализм, в данном случае — национализм украинский. Опасность нешуточная: Прокофьев всю жизнь свободно вводит "Русь" и все русское в свои песни, и хотя русского национализма у него сроду нет, он запросто может попасть под то же колесо, вздумай партия наехать на шовинистов.
Спасает способность мгновенно отвечать на социальный заказ. Как раз строится Волго-Донской канал имени товарища Сталина. Не колеблясь, едет.
Пройдут каналом теплоходы — От Волги к Дону вдаль. Он создан волею народа, А воля — это сталь.Честная поэтическая работа.
Смерть товарища Сталина в 1953 году и следующие затем перемены в именах и эмблемах отнюдь не обескураживают поэта. В ответ на решения ХХ съезда партии он охотно признает: «не того любил, не того ненавидел», однако греха в этой не видит, потому что служил только родной земле. Это правда. Он продолжает служить ей с утроенной силой.
И в мирное время — «стихи, как рекруты, встают». Публикации в газетах и журналах идут строем, потоком, лавой. Книги выходят одна за другой. Критики фиксируют «небывалый прилив творческой энергии» и выпускают о Прокофьеве монографию за монографией. «Кульминация» взлета — рубеж десятилетий: в 1961 году к Сталинской премии прибавляется Ленинская.
Ленин, Ленинград — ключевые звенья в цепи символов, связывающей воедино прошлое с текущим и будущим, родное со всемирным. «Партия моя! Ты — вселенная, и ты — Отчизна!» Все охватывается созвучием. «Шар земной! Пей со мной!» Россия и Революция, как кровные сестры, посажены за один стол: Россия — «по правую руку», Революция — «в красный угол» (белый еще не вызрел). Кумач сохраняет в пестряди цветов центральное место: «Ведь первый луч из рук Вселенной послала Красная звезда».
Вселенная из космической дали передислоцируется поближе: ложится под ноги щедротами путешествий. Неунывающий герой включается в расширенный хоровод чисто прокофьевской веселой строчкой: «Всю-то я Литву теперь проехал».
А дальше! Вся Латвия в солнце сегодня! Украина, свет мой, Украина! Ой, летите гуси к милой Беларуси! Расцвели сады Мордовии. А вот и Азии средина, она — в Туве. А вот Европа. Я пою тебя, Равенна. Я скажу тебе, Сицилия. Встало солнце так примерно возле города Палермо. Старик Везувий. Батюшка Тихий Дон. Байкал синеволный. Енисей богатырский. Звенящий Неман. Синяя Влтава…
Из трех стихий, которые прошла смолоду прокофьевская муза, две: огни и медные трубы — несколько прирученные, отступают на второй план. «На огне их обжигаю, — сказано о стихах. — А потом в народ гоню». Трубы — уже не медные, а серебряные — трубят друзьям. «Трубы, трубы, огненное сердце, Куба, Куба!» Это 1960 год — приветствие вышедшим на мировую арену Фиделю и Че — любимым героям тогдашней России и особенно молодых поэтов.
Это не мешает Прокофьеву, одному из руководителей Союза писателей СССР, при всей его широко декларируемой душевной широте, — ревниво атаковать молодых поэтов. Попав в Сигулду, он зацепляется за «Треугольную грушу» Вознесенского и начинает гвоздить его, заодно обрушиваясь на корневые рифмы (а это уже Евтушенко), так что полемика с «поколением шестидесятников» очень удачно оживляет песенные и плясовые ритмы и усложняет к лучшему общую целостно-победоносную картину мира.