Крепость в Лихолесье

Ангина

— Почему? Потому что я — орк?

— Хотя бы и поэтому.

— Да. Вот так уж мне не повезло.

Волшебник медленно покачал головой.

— Мы не выбираем, кем нам рождаться, Гэдж… но зато в нашей воле решить, как нам прожить жизнь и кем умереть. Разве не так?

— Какие красивые слова! — пробурчал Гэдж. — Наверное, стоят того, чтобы повесить их над кроватью в серебряной рамочке.

— Я бы на твоем месте повесил в золотой.

Орк сумрачно ковырял острием кинжала ямку в земле.

— Я все равно уйду, мастер Гэндальф…

куда-нибудь. Хотя бы до осени. В Изенгарде без Сарумана мне нечего делать.

— Почему? Ты там еще что-то натворил… помимо того, что родился орком?

— Нет, ничего. Если только…

— Что?

— Этот парень, Бран… вы знаете, что он умер?

— Да, Саруман мне сказал — переливание крови вызвало какие-то осложнения…

— А это проклятое переливание делал я!

— И что? Кто-то смеет обвинять тебя в смерти Брана?

— Прилюдно — конечно, нет.

— Если я правильно понял, идея насчет, гм, этого сомнительного опыта целиком и полностью принадлежала Саруману. Если кто-то в чем-то и ошибся — так это именно он, а не ты.

— Да не в этом дело! — пробормотал Гэдж. Под пристальным взглядом волшебника ему почему-то постоянно хотелось поёжиться, словно под порывом не холодного, но пронизывающего и пробирающего до костей сквозняка. — Мне самому… противно. У меня такое чувство, словно я собственными руками убил этого бедолагу. Мне просто… ну, стыдно, что ли… Никого не хочу видеть.

Он обхватил себя руками. Перед его мысленным взором вдруг возникло лицо Брана — серое, с судорожным зубовным оскалом, с мертвенно-белыми губами, по цвету почти неотличимыми от запавших обесцвеченных щек — такое, каким оно предстало перед глазами Гэджа минувшим вечером. Орк встряхнул головой, чтобы прогнать наваждение — и жуткое обескровленное тело обратилось в старый, лишенный коры ствол поваленного дерева, лежавший на берегу ручья и выгоревший на солнце практически до белизны, бледнеющий в темноте продолговатым пятном.

Гэндальф все еще вертел в руке перочинный нож.

— Вот оно что… Значит, ты твердо намерен уйти? — помолчав, спросил он.

Орк смотрел в землю.

— Да.

— А как же Саруман?

— А что с ним такое?

— Ты не должен покидать Изенгард без его ведома и согласия. А эта твоя затея вряд ли придется ему по нраву.

— Ничего, переживет, — проворчал орк. — У него, похоже, и без меня хватает забот, куда более… насущных.

— Ты, я вижу, за что-то на него сердит?

— Да ну, с чего вы взяли?

— Ну, может быть, я и ошибаюсь… — Гэндальф с сожалением осмотрел свою неоконченную поделку и со вздохом уложил её в сумку: его раненый палец так распух и одеревенел, что о дальнейшем продолжении работы не могло быть и речи. — Какой, однако, любопытный у тебя кинжал, Гэдж… Сразу видно хорошую сталь. Да и старая школа белериандских мастеров недешево ценится… Могу я взглянуть на него поближе?

Волшебник бережно принял из рук орка протянутый ему голубоватый кинжал,

с интересом осмотрел его со всех сторон, взвесил на руке. Провел пальцем по лезвию, украшенному затейливым узором из птиц, цветов и переплетенных виноградных лоз.

— Знатная вещица… Подарок Сарумана, надо полагать?

— Нетрудно догадаться, — пробурчал орк.

Гэндальф вернул ему оружие.

— Береги его, Гэдж. Это не простой подарок.

— О чем вы? Кинжал… заколдован?

— Да. Заговорен на удачу, на отвод болезней… ну, и на защиту от черного чародейства, конечно. А ты говоришь — Саруман совсем за тебя не радеет.

— Я этого не говорил, — пробормотал Гэдж. Ему вдруг стало жарко, щеки его запылали, как будто кто-то развел там, внутри Гэджа, небольшой костерок. По-прежнему избегая смотреть на волшебника, он вскочил… вновь неуклюже плюхнулся на землю… опять вскочил. Вытер о штаны вспотевшие ладони. — Знаете, что… Я, наверно, пойду.

— Куда? — с едва уловимой усмешкой в голосе поинтересовался Гэндальф. — В Серые горы?

— Спать, — буркнул Гэдж.

* * *

Навес чернел в темноте, точно огромное крыло летучей мыши, и Гэдж некоторое время возился под ним на куче палого камыша, устраиваясь поудобнее, потом затих — должно быть, уснул. Гэндальф по-прежнему сидел возле костра, задумчиво вороша прутиком седую золу, прислушиваясь к доносящимся из темноты лесным звукам и шорохам, глядя, как ярко багровеют в очаге раскаленные угли, как сворачиваются алыми колечками сосновые хвоинки, ненароком попадающие в огонь…

Гарх, дремавший невдалеке от костра, на границе света и тени, поднял голову. В глазах его мрачновато поблескивали яркие багряные отблески пламени.

— Ну, и что скажешь? — негромко прокаркал он, нарушая хрупкую ночную тишину. — Ведь ты уже принял решение, Гэндальф, я прав?

— Да, — помолчав, отозвался волшебник. — Принял, Гарх.

— И, по-твоему, оно, это решение… правильное и единственно верное?

— Оно — правильное… по-моему.

Бесшумно тянулись к небесам высокие сосны, невдалеке уютно мурлыкал ручей, где-то в глубине лесной чащи тоскливо и с расстановкой подавал голос филин, настойчиво обращался к ночной тиши с одним и тем же неизменным вопросом: «Ух-ху?». Гарх, припав к земле и вытянув шею, смотрел на волшебника снизу вверх, искоса, пристально, настороженно.

— И в чем же, интересно узнать, оно заключается? Это твое правильное решение?

— Боюсь, особенного выбора у меня нет, Гарх, ты не находишь?

Ворон хрипло каркнул — будто скрежетнуло заржавленное железо.

— Значит, ты решил потакать капризам мальчишки?

— А по-твоему, мне нужно за ручку отвести его обратно в Изенгард и посадить там под замок — так, что ли?

Гарх поперхнулся:

— Ты спятил? Саруман никогда…

— Саруман поймет, почему я счел нужным так поступить.