Крепость в Лихолесье

Ангина

И все же теперь лес не казался Гэджу страшным, мрачным или враждебным, разве что слегка настороженным — как хозяин дома, не знающий, чего ждать от незваных гостей, но все же старающийся быть радушным и дружелюбным. Фангорн был исполнен покоя, умиротворения и тишины — особенной, лесной тишины, шелестящей, душистой, торжественной, нарушать которую казалось чуть ли не кощунством; под эту тишину легко дышалось и думалось, её можно было вдыхать, как воздух, и вдоволь наполняться ею до краев. Даже Гэдж подпал под действие этих благотворных лесных чар, а уж Гэндальф и вовсе чувствовал себя здесь, как дома. Размеренным неторопливым шагом маг брёл по тропе, погруженный в раздумья, хмурясь или улыбаясь каким-то своим мыслям, порой что-то негромко напевая под нос — брел, счастливый в своём одиночестве. Выходки и капризы лесной дороги его нисколько не утомляли, скорее забавляли, как шалости озорного, но, в целом, славного мальчишки, и, по милости тропы внезапно оказавшись в глухом овраге или на краю обросшего камышом комариного болотца, он не выказывал ни удивления, ни досады, ни, тем паче, раздражения

или недовольства. Порой, замечал Гэдж, проходя мимо какого-нибудь древнего, неохватного, покрытого плетями белесого мха дерева-исполина, Гэндальф приостанавливался и приветливо хлопал ветерана по бурой, поседевшей от времени морщинистой коре, словно радуясь встрече с давним добрым товарищем. В такие моменты волшебник более, чем когда бы то ни было, казался погруженным в себя, и Гэдж не рисковал приставать к нему с расспросами и докучными разговорами, памятуя о том, что Гэндальф не приветствует пустой болтовни: в словах волшебник был так же сдержан, как в еде и одежде, привыкнув довольствоваться лишь самым необходимым.

— Много говорить — вовсе не значит много сказать, Гэдж, — объяснял он спутнику. — И потом я… слушаю. Слушаю Лес. А чтобы слышать других, самому следует помалкивать… Вот так-то, дружище.

Гэдж, глядя на волшебника, тоже пытался «слушать лес» чуть ли не до звона в ушах, но, кроме шелеста листвы под ветром, скрипа старых сосен, жужжания насекомых, да беспечного щебетания птиц в кронах деревьев так и не уловил в загадочной лесной жизни ничего более особенного и значительного. Видимо, сказал он себе, тут следовало быть на короткой ноге с «непостижимыми тайнами Эа» или хотя бы с «великим Равновесием сил» — и благополучно решил больше этим вопросом не заморачиваться.

Ближе к полудню, когда солнце начинало припекать уж очень настойчиво, путники находили невдалеке от тропы какую-нибудь уютную полянку и останавливались на привал. Ожидая, пока закипит вода в котелке, Гэндальф, скрестив ноги, садился на траву возле костра, доставал из сумки очередную поделку и принимался за работу, и, подвластная неведомой магии резчика, под руками волшебника из невзрачного, искривленного древесного сучка на свет рождались то лошадка, то куколка, то гном в забавном островерхом капюшоне, то мордочка потешного лупоглазого котенка. Но больше всего Гэджу нравились крохотные, величиной не больше перепелиного яйца шкатулочки, которые Гэндальф еще умудрялся как-то украшать простенькой резьбой — без волшебства, наверное, здесь вряд ли обходилось. Крышечка такой шкатулочки скреплялась с нижней частью кусочком коры, оставленным аккурат для этой цели, а положенный внутрь маленький камешек каждый раз оборачивался чем-нибудь удивительным: цветком, или ягодкой земляники, или ярким пятнистым жучком, или радужным гладышем, или бусинкой, или костяной пуговицей… Очаровательное волшебство этих непредсказуемых превращений Гэджа пленяло из раза в раз; Гэндальф, наблюдая за ним, только довольно щурил глаза и беззвучно посмеивался:

— Право, Гэдж! Мне казалось, ты уже вышел из того возраста, в котором обычно доставляет удовольствие игра в бирюльки.

— Ну… ага. Только очень уж занятные штуки эти шкатулочки! Они, конечно, заколдованы, правда?

— Разумеется. Впрочем, и остальные игрушки тоже далеко не такие простые, какими кажутся на первый взгляд.

— Они… вроде моего кинжала, так?

— Да, Гэдж.

Булькало незатейливое варево в котелке, на одной ноте занудливо звенели комары, квакала в ближайшей канаве особенно бойкая лягушка, пахло дымом, пригоревшим просом, травяным чаем, сосновой смолой… После незатейливого обеда, состоящего из неизменной похлебки, сухарей и вяленого мяса, Гэндальф, как правило, заползал под какой-нибудь куст, чтобы вздремнуть там пару часов, пережидая самую жаркую пору дня, и в это время Гэдж был предоставлен самому себе и мог заниматься, чем душе угодно: рыскать неподалеку в поисках ягод и птичьих гнезд, или ловить ящериц, или просто лежать в траве, наблюдая, как муравьи суетятся вокруг дохлой гусеницы, или как басовито гундосит над чашечками цветков трудолюбивый полосатый шмель… Но чаще он устраивался поудобнее возле костра и, грызя горьковатую сосновую веточку, доставал из сумки чернильницу, а из-за пазухи — перевязанную бечевкой пачку бумажных листов. Несмотря на некоторое болезненное падение с высоты своего самомнения, воин Анориэль по-прежнему жил, здравствовал и даже иногда желал приключаться — в своем полном выдуманных опасностей выдуманном мире… «Однажды, — высунув от усердия кончик языка, тщательно выводил Гэдж буквы на хрустящем желтоватом листе, — темным и вьюжным вечером Анориэль заблудился в горах. Он шел вперед быстро и бесстрашно, и внезапно…». Тут Гэджа одолевали сомнения: «…и внезапно провалился в ледяную яму сорока локтей в ширину, не заметить которую мог бы только законченный болван»? Это звучало как-то не слишком достойно для такого бывалого воина, как бравый Анориэль, поэтому, поразмыслив, Гэдж милостиво заменял «провалился в яму» на «обнаружил глубокую пещеру, вход в которую был скрыт за грудой камней». Разумеется, после такого многообещающего начала в пещере просто обязан был обитать дракон — жадный, жестокий, хитрый — или какое-нибудь другое, не менее лютое и опасное чудовище: огромный свирепый волколак, или мерзкий скользкий черво-оборотень, или даже бывший эльфийский принц (жертва дворцовых интриг и/или несчастной любви) с разбитым сердцем (а то и затылком), ударившийся в мрачное и постылое, но зато такое неописуемо гордое одиночество… Или, в конце концов, какое-нибудь страшилище попроще, которых Гэдж силой своего воображения выводил пачками и которые все, как один, отличались обилием зубов/клыков и конечностей/щупалец,

а также отменным физическим развитием в ущерб умственному (орк наивно полагал, что нагромождение мускулов совершенно не подразумевает наличия развитого сознания). Вот и сегодня он сидел и размышлял, сколькими когтистыми конечностями следует обеспечить очередное ужасное чудовище — восемью, или все-таки хватит с него шести? — как вдруг явственно почувствовал спиной чей-то пристальный взгляд — взгляд, исходящий из леса.

Гэдж замер. Всего на мгновение.

В следующую секунду он уже лежал на земле, прячась за травянистой кочкой и пытаясь высмотреть среди деревьев странного незнакомца, обладателя такого неприятного сверлящего взора — но вокруг все было по-прежнему спокойно, мирно и тихо. Стучал где-то чуть в отдалении дятел, возился в кронах деревьев легкий ветерок, заливалась трелью над головой орка невидимая пичуга… И все-таки неуютное, тревожащее чувство по-прежнему прижимало Гэджа к земле, он был уверен, что из глубины леса за ним наблюдают, изучают его: спокойно, сосредоточенно и внимательно, не враждебно, но пожалуй что и не дружественно… Кто-то прятался там, в клубящейся над подлеском полутьме, кто-то большой и неуклюжий, уныло вздыхающий и переминающийся с ноги на ногу: Гэджу казалось, что он различает под деревьями темный силуэт какого-то существа, длиннорукого и большого, слишком огромного даже для медведя. Орку окончательно стало не по себе: минуту-другую он отчаянно презирал себя за трусость и нерешительность, потом подполз по траве к спящему волшебнику и потряс его за плечо:

— Гэндальф! Проснись…

Маг, не открывая глаз, что-то сонно промычал в ответ. Лениво повернул голову.

— Ну? Что?

— Там, в лесу, кто-то есть! Ты ничего… не чувствуешь?

Волшебник со вздохом перекатился на спину и посмотрел в небо, ясное и голубое, обрамленное зеленой рамочкой из кружевных древесных крон.

— Чувствую. Это он. Идет за нами с утра… — Он вдруг заговорщицки подмигнул Гэджу. — Не подавай виду, что заметил его, хорошо?

— Почему?

— Потому что он-то думает, что играет с нами в прятки невероятно искусно… Вовсе незачем выводить старика из этого невинного заблуждения, а?

— Да кто «он»? — прошептал Гэдж.

— Фангорн.

Орк наконец начал кое-что понимать:

— Хозяин леса?

— Он самый.

— А зачем он… за нами крадется? Как-то это… ну, не по-хозяйски.

— Видимо, просто хочет со мной потолковать, да все никак не сыщет подходящего момента. Какого лешего ты меня разбудил, Гэдж, солнце еще почти в зените… Не бойся Фангорна, он не способен замыслить ничего дурного.

Слабое утешение, подумал Гэдж, но, раз уж волшебник так уверен, что опасаться нечего…

Гэндальф со вздохом приподнялся на локте. Сел, позёвывая, вытряхнул из бороды травинки, хвоинки, муравьев и прочий мелкий лесной сор, огляделся и подтянул к себе пустой котелок, валявшийся в траве.

— Сбегай-ка за водой, дружище, лады? Глотнем чайку, что ли, раз уж выспаться сегодня все равно не удастся…

Ручей журчал неподалеку, в овражке на краю поляны. На глинистом берегу сидела жаба — большая, исполненная достоинства, надменная, как королевская особа, и смотрела на Гэджа презрительно и брезгливо, со сдержанным негодованием, — словно знатная дама, чей дом осквернил пьяной выходкой неумытый бродяга. Орк бросил в неё камнем. Жаба смерила его на прощание ещё более уничтожающим взглядом — должно быть, он полностью оправдал её мрачные ожидания — и, тяжело плюхнувшись в воду, исчезла на быстрине.

Набрав в котелок воды, Гэдж вернулся к костру — и обнаружил, что волшебник на поляне уже не один.

Видимо, собеседник Гэндальфа пару минут назад все-таки вышел из леса. Создание это и впрямь оказалось весьма причудливое — великан футов тринадцати ростом, аляповатым строением тела похожий, пожалуй, на огромный пенек на крепких кривых ножках. Весь он был какой-то длинный и узкий: вытянутая голова прямиком, безо всякого посредства шеи переходила в такое же продолговатое туловище, покрытое чем-то вроде морщинистой зеленовато-бурой коры. Руки напоминали шишковатые древесные ветви и свисали почти до земли; огромные ступни были усажены неимоверным количеством длинных и тонких узловатых пальцев (корней? отростков?); на одной ступне Гэдж насчитал семь «пальцев», на другой — одиннадцать. Нижняя часть лица (или того, что, видимо, у странного существа и следовало принимать за лицо) поросла кустистой — в буквальном смысле похожей на куст — бородой; казалось, из-под «носа» лесовика вырастают длинные прутья, которые, истончаясь к концам, превращаются в клочковатый белесый мох. Гэдж, пораженный видом этого диковинного лесного создания, невольно остановился в отдалении, на краю поляны: повернувшись всем корпусом в его сторону, Фангорн (это, конечно, был именно он) смотрел на него изучающе, настороженно и внимательно, хмуря плотные, похожие на древесные наросты бурые брови.

— Это Гэдж, — поспешно (даже, показалось орку, как-то слишком поспешно) пояснил древесному великану Гэндальф, кивком указав в сторону спутника. — Я тебе только что о нем говорил… помнишь?

— Гм-м… гр-рум-м… Помню, помню! — неторопливо произнес Фангорн. Голос у него был очень низкий, напоминающий звучание контрабаса; выговор — неторопливый и плавный: каждое слово он выводил медленно, нараспев, растягивая его по меньшей мере в ярд. В глазах его — темных, коричневых, глубоко упрятанных в бурой морщинистой коре, покрывавшей «лицо» — то и дело вспыхивали мерцающие зеленые огоньки. — Как же не помнить… кху-ум! — Он по-прежнему разглядывал орка так пытливо, серьёзно и обстоятельно, что Гэджу окончательно стало не по себе: под этим долгим неотрывным взглядом он сам почувствовал себя какой-то причудливой заморской диковиной, существом из старинной сказки…