Крепостной Пушкина
Шрифт:
— Затем история твоя невероятная. Предложение денег огромных. И в ту же ночь сгорело моё имение. А чемодан пропал.
— Михайлу оклеветал, подлец, — снова вмешался ротмистр. — И такой он, Михайло, и сякой. То ли дело друг наш Стёпа, защитник сирых и убогих, церквей строитель! А бескорыстен как! Рубаху, нажитую нечестно, отдать готов. Сам, правда, ест на серебре и спит на перине, но то ерунда, не правда ли? А с Михайлы уже не спросишь. Пропал в тот же день и погиб. Бежал, говорят. Или уволокли? Я ведь внимательно всё рассмотрел в избах старосты и сыновей. Погром
— Да. С Михайлой это вы перегнули, — Пушкин покраснел, но голос оставался мягким.
— Перегнули! — воскликнул Безобразов. — Да за подобное душегубство на кол посадить мало!
— И письмо, что было там, на месте преступления, чересчур внимательно читали.
— Вы... простите, Александр Сергеевич, я не скажу, что вы с ума сошли, но скажу, что вы всё не так поняли, — Степан был ошеломлён, но таки обрёл дар речи и теперь лихорадочно соображал, что ещё из его действий могли превратно истолковать. Долго ждать, впрочем, не пришлось.
— Так ты нам объясни, а мы рассмотрим, — пожал плечами гусар, — только держать за дураков нас не нужно. Речь твоя, замашки — всё выдаёт чистого горожанина. И не русского. Креститься только напоказ — мало. Нет в тебе набожности истинной. Может, и правда англичанин?
— Ну какой из меня англичанин? — нашёл в себе силы выдавить улыбку Степан.
— Английский, какой ещё? Где ты учился, у кого? В том, что учён, смешно и сомневаться. Но и дурак.
— Не ругайтесь, Пётр Романович, — попросил Пушкин.
— Да как здесь не ругаться, кузен? — вскипел Безобразов. — Он ведь, страшно сказать, к государю подобрался чуть ли не как до нас с вами! Слыхал я, что этот ловкач сумел прямо на улице внимание на себя обратить. Всё рассчитал. Часы в дар получил. Золотые! Мужик! От царя! А этот, говорят, и глазом не моргнул. В карман сунул да пошёл.
— Действительно, Степан, ваше проникновение на маскарад — перебор, — с укоризной, но по-прежнему мягко, чтобы не сказать нежно, произнёс Пушкин, — ещё и Никиту с собой приволок.
— Так для отвода глаз, яснее ясного, — с жаром подхватил гусар, — Никита ведь образец верности. Какие шпионы, что вы, кузен. Два дурака, один Козлов, другой Баранов, вот так случайно во дворец прошли, к царю на расстояние руки!
— Никита говорит, что вы и после моего приказа по дворцу шастали. Верно ведь?
— Верно, барин, — Степан понурил голову, не зная, как объясниться в ситуации. Так и так выходило скверно.
— А зачем? Никита молвил, что ты лакея подкупил, на чердак вы забирались. Зачем же?
— Вам сказать правду, барин? — мужик с видимым усилием поднял голову и посмотрел в глаза Александра.
— Разумеется. Сам поведал мне однажды, что говорить правду легко и приятно. Ну же. Что ты хотел на чердаке?
— Корову посмотреть.
Ротмистр захохотал.
— Нет, кузен, бесполезно это так. Волчара матёрый, опытный. Издевается. Надо бы его отвезти куда надо, там с ним и поговорят как следует. С пристрастием.
— Но мы не звери, кузен! — возмутился Пушкин.
— А что делать? Добром говорить он не желает.
— Но...
— Никаких но! Тем более что он не дворянин, по собственным словам. Как ни спросишь — крепостной мужик Пушкина, крепостной мужик барина. А коли так...
— Но нет, Пётр Романович, не могу я поверить, что нельзя обойтись без подобного! Знаю, что Стёпа сам всё расскажет, лишь только соберётся с духом. Это ведь тоже непросто.
Неизвестно, сколь долго могла бы продолжаться старая, как сыск, игра в доброго и злого полицейских, но закончилась она раньше, чем предполагали участники. Раздались шаги, скорее топот, и в комнату ввалился очень взлохмаченный Никита.
— Простите, барин, но вы говорили, мол, если что...
— Что?
— Царский дворец горит! Сильно пылает!
Господа вскочили.
— Здесь недалеко совсем, бежим скорее, Пётр Романович! Никита, лошади?
— Ждут, Александр Сергеевич.
— Хорошо, поспешим. А ты, Никита, охраняй его. Глаз не спускай. Если что — вот, — Пушкин дал слуге свой пистолет.
— Дай-ка я его получше свяжу, уж больно ловок. И нам спокойнее, — ротмистр дополнительно привязал Степана к столу, и господа выбежали из комнаты.
Никита, покряхтев, сел, понюхал недопитую бутылку вина и повернулся с Степану.
— Что, аспид, попался?
Глава 16
Первый пожар. Первая часть.
— Папа, почему ты так любишь солёные огурчики?
— Потому что они очень вкусные, милая.
— Неправда, они не вкусные. Вкусное — это мороженое.
— Да, это тоже очень вкусно. Но я пообещал больше не есть его.
— Почему?
— Чтобы вам досталось больше, дети мои.
— Ольга! — императрица одёрнула дочь. Девочка поджала губы, принимая вид обиженной невинности. Николай бесшумно рассмеялся.
Здесь, за обеденным уютом, в Малой столовой Императрицы, он расслаблялся от служения. Бесконечный тяжёлый труд — вот как этот человек понимал своё звание государя, искренне печалясь и недоумевая тому, что чем больше он трудится, стараясь вникнуть в каждую мелочь — вплоть до рассмотрения формы пуговиц на мундирах, — тем больше дел требует внимания. «Всё они норовят возложить принятие решений на мои плечи» — вздыхал Николай, разгребая очередную стопку докладов и предложений. Служащие империи разных званий и рангов, происхождения и образования, казалось, не могли решить и пустяковых вопросов без монаршего одобрения. Николай много путешествовал по России и везде встречал в глазах одно и то же: преданность до самоотречения, готовность жизнь положить за Царя и Отечество, и чем ближе находился государь, тем более явственно это стремление проступало на лицах, усердие, за которое хотелось сразу наградить орденом. Но вот беда — почти каждый из этих прекрасных людей не знал, что же конкретно ему делать, без твёрдого указания с самого верха, отчего никто без оного указания и не делал почти ничего.