Крест и стрела
Шрифт:
Войдя в просторную умывальню, он заметил, что даже внутренние стены красят краской несколько человек в черной форме, и только тогда заинтересовался этим.
— Что такое? — спросил он. — Тоже маскировка?..
— Не суйся куда не просят, — свирепо гаркнул один из эсэсовцев.
— Я… только… — удивленно пробормотал Вилли.
— Не трепли языком, если не хочешь попасть в беду, — сердито перебил его эсэсовец. — Знаю я эти шуточки! Вы, рабочие, не такие уж простаки.
Вилли не стал возражать и замолчал. Беда? Нет, он не хочет попасть в беду. Он никогда этого не хотел. Он начал даже раскаиваться в своем безумии, которое заставило его предложить документы поляку. Это навлекло бы на него настоящую беду. Пусть себе хоть весь
Вилли побрился и подержал голову под краном, пока гудок не прогудел во второй раз; тогда он поспешил в кузнечный цех. Так как он не слышал, о чем взволнованно шептались рабочие за завтраком, то ничего не знал о событии, взбудоражившем весь завод: за ночь на валунах в роще и на стенах умывальной появилось множество антифашистских лозунгов.
В цехе происходило нечто необычное. Рабочие ночной смены, которые в это время всегда толпились у выхода, стояли рядами вдоль стен. Пленных поляков выводили из цеха под конвоем. Поляки из дневной смены не появлялись вообще. И, что было уже совсем странно, не успели рабочие дневной смены проработать у станков и получаса, как Гартвиг выключил главный рубильник. Машины внезапно застыли замертво. Грохот конвейеров умолк, и только флуоресцентные лампы горели, как всегда, заливая ярким голубоватым светом затихшую пещеру.
Через минуту выяснилось, в чем дело. Все взгляды устремились вверх, на галерейку — в одном конце ее открылась дверь, ведущая в соседний корпус, и вошло четыре эсэсовца. Стуча каблуками по решетчатому железу, они бойко прошли к центру галереи и стали навытяжку. За ними показался директор Кольберг с рассеянно-торжественным выражением на смуглом заросшем лице. А следом за Кольбергом шел Баумер. Рабочие поняли: предстоит митинг.
И, поняв это, они мгновенно насторожились. Настороженность была так осязаема, что Баумеру показалось, будто между ним и стоявшими внизу рабочими выросла глухая стена. Как хорошо он знал эти признаки — беспокойное шарканье подошв, напряженные фигуры, лица, глядевшие вверх, как застывшие глиняные маски. Ему. казалось, что, вздумай он протянуть руку, он ударится о твердую завесу враждебности. Эта мысль вызвала у него кислую усмешку. Он знал, что их волнует. Накануне, через час после того, как появились пленные поляки, к нему стали поступать донесения. «Четыре тысячи поляков, — шептались рабочие. — Черт возьми! Это значит, что четыре тысячи нас, немцев, возьмут в армию». На заводе работали люди лет сорока, сорока пяти и пятидесяти, и сколько бы ни было среди них членов партии, Баумер заранее ждал такой реакции. Большинству из них уже довелось побывать на фронте; в эту войну они предпочитали побеждать, сидя дома.
И так как Баумер был чуток к настроениям окружающих, он сразу стал настаивать на необходимости провести несколько митингов подряд.
— Было бы преступлением, — настойчиво внушал он Кольбергу, — провести этот набор в армию обычным путем.
Рабочие не ошиблись в своих догадках: секретный приказ, который Баумер получил две недели назад, предписывал через пять дней после прибытия поляков отправить в военные казармы тысячу немецких рабочих, а в течение следующего месяца представить еще три тысячи. И один только бог знает, сколько человек потребуется в дальнейшем.
Баумер видел в этом нечто гораздо большее, чем обучение новичков, которые встанут на место ушедших на фронт рабочих. Для него это выросло в политическую проблему, требовавшую ума и чуткости. Он чувствовал, что на него возложена моральная обязанность позаботиться о том, чтобы люди, уходившие с завода на фронт, шли туда с воодушевлением. Поэтому он представил Кольбергу тщательно разработанный план. Несколько недель назад, сообщил он директору, он обратился в министерство вооружений с просьбой разрешить награждение крестом «За военные заслуги» одного из заводских рабочих. Разрешение уже получено, и он только ждал подходящего случая. Теперь
— Ясно вам? — спросил Баумер Кольберга. — Вы поняли?
— Разумеется, понял, — холодно ответил Кольберг. — Из поколения в поколение немцев призывали соответственно году рождения. Вы заводите новый порядок. Конечно, я понял — это великолепно! Вы должны предложить свою выдумку генеральному штабу.
— Глупости, — возразил Баумер. — Не искажайте моих слов. Само собой, мы будем принимать во внимание год рождения при дальнейшем отборе. Нам придется проверять и степень квалификации, не правда ли? И здоровье также. Я предлагаю только одно: давайте сделаем так, чтобы этот набор в армию был не мрачным событием, а демонстрацией патриотизма. Раз наш человек вызовется добровольно, за ним последуют и другие. Главное, чтобы новобранцы ушли с завода весело, с уверенностью в победе. Теперь-то вы понимаете, Эдмунд?
— Понимаю, понимаю, — ответил Кольберг. И хотя все это казалось ему страшной чепухой и бессмысленной тратой рабочего времени, он, как всегда, уступил Баумеру, учитывая его партийное положение.
А сейчас Баумер с кривой усмешкой смотрел вниз, на рабочих кузнечного цеха, и соображал, с чего начать. После его разговора с Кольбергом в заводскую жизнь вторглось нечто новое и крайне неприятное — в роще и на стенах умывальни были обнаружены подрывные лозунги. Об этом тоже надо будет поговорить сегодня. До того как поступили донесения, эти лозунги успели увидеть очень многие, и очень многие уже слышали о них. Поэтому нельзя было обойти молчанием эти признаки подпольной деятельности.
Баумер молча глядел на рабочих, а рабочие молча глядели на галерею, на чуть заметно усмехавшегося арбейтсфронтфюрера, на двух техников, устанавливавших микрофон, по которому речи будут передаваться во все заводские корпуса. И когда Баумер шагнул к перилам и поправил перед собой микрофон, по цеху, словно шелест ветра, пронесся вздох. «Ну вот, начинается, — мелькнула одна и та же мысль почти у всех мало-мальски здоровых рабочих. — Вот оно, никуда от этого не денешься». И с напряженными непроницаемыми лицами они покорно ждали решения своей судьбы. «Ничего не поделаешь — война, — думали они. — Выбора у нас нет».
Баумер начал тихо, своим обычным серьезным тоном:
— Граждане немецкого государства! Сотоварищи по великой индустриальной армии! Сегодня мы собрались ради необычного случая…
В толпе снова пронесся вздох.
— Весь мир содрогается при виде наших побед. Сами посудите, в наших руках вся Европа. Мы почти овладели русским колоссом, проникнув в глубь страны на полторы тысячи километров. Ныне над далеким городом на Волге мы занесли острый меч, который освободит Европу от большевистской угрозы. А Англия? — В голосе его послышалась насмешка. — Страна летчиков и империалистов? Англия, дрожа от страха, ждет дня расплаты, ждет нашего гнева и того возмездия, которым грозил ей фюрер после бессмысленных бомбежек наших городов.
Баумер сделал паузу, потом заговорил очень тихо; красивое лицо его засветилось от гордости.
— Я спрашиваю вас, каким образом все это стало возможно? Наши враги, ломая руки, ищут объяснения, но так как они не только тупоголовы, но и морально развращены, им никогда не додуматься до истинной причины. «Танки, — говорят они, — самолеты, военная стратегия». Дурачье! Не металл, не нефть и не золото побеждают в войне. Это все есть и у наших врагов. Нет, войны выигрывают люди, только люди! — Голос его зазвенел от гордости. — И не всякие люди побеждают в войне, а только те, у кого есть великая цель и кто готов ради этой цели на любые жертвы.