Крестьянская история

Ананьева Лидия

Много лет спустя мама объяснила причину так внезапно изменившегося отношения к нашей выходной одежде. До неё дошёл слух, что в селе возник ропот: «Ишь, Ананьиха своих девок разодела, ходят как барыни». И это всего-навсего копеечные штапельные платья! Во избежание дальнейших неприятностей платья решено было с нас снять и впредь одевать так, как одевается большинство. У нашей мудрой бабушки на этот счёт было своё резюме: «Попа в рогоже знают», – убеждала она нас.

Хорошо одеваться было неприлично. Прилично было ходить в старье, быть бедным, если одет лучше других – ты уже на подозрении. Такова была сталинская мера воздействия. Не высовывайся, живи как все, для тебя же лучше, если живёшь хуже других. Тут уж без хлопот – ты бедняк, к тебе никаких претензий. Даже если ты заработал своё скромное, шаткое благосостояние честным трудом, жить хорошо не смей. Увидели, что Ананьиха «разодела» своих дочерей, но почему-то не заметили, как она день и ночь вкалывает на полях, на фермах, на скотных дворах, как работают её дочери всё лето – то на колхозных полях,

то на своём огороде. У тех, кто больше всех возмущался хрупким благополучием соседей, порой даже огорода не было, жили легко, не напрягаясь – ни забот, ни хлопот.

Когда пришло время и можно было одеваться получше, понаряднее, наших отечественных хороших товаров не оказалось, ни одежды, ни обуви. О мебели и речи нет, она вообще отсутствовала в продаже. Радужных, весёлых красок не было. То ли красителей у нашей промышленности не имелось, то ли время такое было, что не подобало носить светлое, радостное, то ли просто выпускали немаркое, практичное, сообразно условиям нашей жизни – чтобы меньше хлопот. Кто мог, кому было доступно, покупали иностранное. Импортные товары в магазинах не продавались. Только «по блату» для избранных или на барахолке, втридорога. Оказалось, что красиво одетые люди могут быть не только на картинках. Учительской зарплаты на такие вещи не хватало. Мои дети – два сына – тоже выросли в кирзовых сапогах, вместо зипунов были так называемые куртки-штормовки из плотной материи цвета солдатской гимнастёрки. Все мальчишки города от мала до велика, всё взрослое мужское население города были одеты в эти штормовки. Шила их наша швейная фабрика. Надо отдать должное, размеры были всякие, от самого маленького до самого большого, рукава подворачивать не приходилось.

В 60-70-е годы я работала в Отделении ВАО «Интурист», в основном с гостями из европейских стран. Наш город был своеобразной туристской Меккой. Ехали сюда люди не на отдых, как теперь принято, а из любопытства, за знаниями, за впечатлениями, чтобы своими глазами увидеть динамику развития Сибири – здесь была стройка века. Смотрела я на иноземных визитёров с удивлением. От них веяло комфортом и благополучием. Одеты были соответственно возрасту и сезону, у каждого – своё предпочтение, значит, есть выбор. Более всего меня изумляли путешественники преклонных лет. И мужчинам, и женщинам было присуще какое-то возрастное изящество во внешнем виде, в манерах поведения, они проявляли неподдельный интерес ко всему, что им рассказывали и показывали, и, казалось, совершенно не ощущали груза прожитых лет. Особенно удивили рассказы, что у них существует мода для пожилых людей. И я вспоминала наших старушек и стариков, ссутулившихся, скрюченных от нескончаемой работы, от тягот груза прожитых лет и постоянных житейских забот, в одежде с чужого плеча – от детей или внуков. В облике наших бабушек и дедушек присутствовало какое-то прискорбное чувство вины, от мыслей ли, что что-то не успели или не смогли сделать в своей жизни, или от чувства ненужности, что зажились на этой земле, а может быть, от гнёта неимоверных испытаний жестокого безжалостного времени, в котором им пришлось жить.

Помню мою бабушку, она донашивала мамины, а потом наши с сестрой вещи, подделывая их под себя. Конечно, мы покупали ей обновки, но она страшно смущалась и говорила, что ей в её возрасте «не к лицу румяна», что ей хватит и того, что у неё есть, она очень не хотела, чтобы на неё тратились деньги. До войны бабушка жила с сыном. Перед уходом на фронт сын купил ей белую кофточку в голубую полоску, чёрную юбку и чёрный пиджак. Это был её «выходной гардероб», который она надевала один раз в месяц, когда надо было идти в банк получать пенсию за погибшего на войне сына, шла как на кладбище. Похоронить просила в этой одежде – последнем подарке сына. Купил он ей в своё время шубу, украинцы бы сказали – кожух, т. е. овчина мехом вовнутрь. В этой шубе она и дошла до смерти. По возвращении из банка бабушка переодевалась, аккуратно складывала свой ритуальный убор до следующего раза. Ни мама, ни бабушка никогда не наряжались. Боялись. А потом уж и привыкли – чем проще, тем лучше. И на этот случай у бабушки была отговорка: «Лучше враг не радуется».

Мама моя была очень красивая. Высокая, стройная женщина с великолепно сохранившейся фигурой. Иногда вдруг покупала себе что-нибудь из одежды – платье, костюм, юбку, кофту, хромовые сапоги. Дома примеряла, смотрелась в зеркало, спрашивала нас: «Ну как?» Мы с сестрёнкой были в восторге: какая наша мама красавица! Потом, задумавшись, погрустнев, всё снимала, аккуратно свёртывала и убирала в сундук со словами: «Ладно, пусть лежит. Девочки вырастут, будут носить». И как мы ни уговаривали её надеть новое, она всё равно одевалась в старое, привычное, в новом она чувствовала себя неуютно, скованно. Ей не хотелось, чтобы на неё обращали внимание.

Наши отечественные изделия были однообразными, невыразительными, тусклыми. Все были одеты почти одинаково. Моя молодость – эра суконных ботинок и суконных сапог для всех возрастов, эра клетчатых платков, от детей до старух, эра суконных шапок-ушанок. Всё это было выдержано в серых, чёрных и коричневых тонах. А как хотелось девчатам, молодым женщинам нарядно одеться, хоть как-то привлечь внимание, отличиться! Про импортное и не помышляли – было бы своё, родное, но чуть поудобнее, чуть покрасивее и чуть поразнообразнее. К тому же была такая негласная установка, что мы, советские люди, заграничные вещи носить не должны. Это порицалось. Не пристало нам так же уделять много внимания

своей внешности. Выделяться нельзя. Живи как все. Стремление хорошо одеться и иметь хороший вкус – буржуазные замашки. В нашем гараже до сих пор хранится пара кирзовых сапог, оставшаяся от моих сыновей. Возможно, когда-нибудь понадобятся для музея или спектакля.

Неизмеримо огромная тяга моих предков к земле

Родители моей бабушки Анны Ефимовны Морозовой (в девичестве Ковешниковой), матери моей мамы, родом из Рязанской губернии. Отправились в Сибирь после отмены крепостного права.

Крепостное право-то отменили, но землю бывшим крепостным не дали. Если крестьянин хотел иметь свою землю, то должен был в течение пятидесяти лет (то есть расчёт был сделан на три поколения) выплачивать государству так называемый «выкупной платёж». (Кстати, на эти выкупные платежи была построена Транссибирская железная дорога, и назвать бы её следовало «Крестьянской».) Это кабальное бремя отменил в 1907 году премьер-министр царского правительства Пётр Аркадьевич Столыпин. С крестьянина спустили семь шкур и отправили по миру голым. Кормиться было нечем. На то, видимо, и рассчитывал главный крепостник Российского государства – царь, что мужику деваться некуда, кроме как идти в наём к своему же барину, и всё останется по-прежнему. Но народ был настолько измучен, измождён тяжким ярмом рабства, так ненавистен был ему его бывший алчный хозяин, что многие решили свою судьбу иначе. Кто-то пошёл в город, а преданные земле люди двинулись в Сибирь за давней сокровенной мечтой – иметь свою землю. Судьба народа царское правительство не волновала – освобождённым от рабства крестьянам не было оказано ни помощи, ни поддержки. Власть не принимала никакого участия в скорейшем обустройстве такого количества здоровой рабочей силы. Барин, бывший владелец крепостных душ, не дал в дорогу своим бывшим работникам даже сухой корки хлеба. Каждый проделывал этот долгий, нелёгкий путь сам.

Мои предки тоже отправились в Сибирь. Шли в свою землю обетованную пешком более двух лет, вместе с взрослыми шагали дети. Какая же неизмеримо огромная тяга к земле влекла крестьян в неизведанную дальнюю дорогу! Их не устрашали никакие невзгоды и лишения, годами они упорно шли и шли к своей извечной мечте. Ни саней, ни телег – только ноги. На их долгом пути не было даже какой-нибудь казённой избы, ночлежки, где можно было бы согреться, отдохнуть, или хотя бы какого-нибудь сарая, чтобы укрыться от непогоды. Царское правительство не обременяло себя заботой о судьбе своих подданных. Для него они, эти люди, не существовали. Дошли не все. Многие так и не достигли своей заветной, сокровенной, призрачной мечты, оставив после себя скорбные холмики, как вехи для тех, кто пойдёт после них. Сколько безымянных упокоений на этой неизмеримо долгой, безмерно тяжёлой крестьянской стезе, никто не считал. Беспощадное, безжалостное время всё сравняло, всё кануло в вечность.

Окажись эти упрямые, не терявшие надежду достичь своей цели люди здесь раньше, они за два года смогли бы распахать землю и собрать два урожая. Но это золотое время было потрачено на борьбу с бедами и лишениями, на упорное стремление выжить. По мере надобности останавливались, нанимались на работу, чтобы заработать необходимое: обувь, одежду. Летом, конечно, шли босыми. Побирались. Просить милостыню было стыдно. Шли по селениям с так называемой потайной, то есть заплечной сумой. Желающий оказать странникам посильную помощь мог положить в эту котомку свою скромную лепту. Во дворы, в дома не заходили, у старообрядцев не принято впускать в дом чужаков. Чтобы известить о себе, побирушка шёл с протяжной распевкой: «Подайте милостыню Христа ради. Подайте – не ломайте, несите – не трясите, налейте – не пролейте, насыпьте – не просыпьте, кладите – не помните…» и так далее, всё зависело от фантазии пилигрима. Люди делились тем, что у кого было. И совсем не обязательно, чтобы попрошайка непременно знал, кто и что ему пожертвовал. Тот, кто облагодетельствовал странника ломтём хлеба, не ждал похвалы, он был удовлетворён тем, что от чистого сердца помог тому, кто сейчас бедствует. Таковы были нравственные понятия, духовные заповеди нашего народа: нельзя было не помочь нуждающемуся путнику. Этот бабушкин рассказ ещё в детстве поразил меня искренним бескорыстием и чисто человеческой наполненностью русской души, высокой степенью сострадания и любви к людям, личной ответственностью за судьбу каждого человека и за свою судьбу. Сегодня помог ты, завтра, может статься, помогут тебе. С той поры у бабушки сохранилась поговорка, которую она слышала от своей матери: «Для нищего и дальняя деревня не крюк, всё равно, где побираться». Она руководствовалась этой притчей, когда надо было идти по делу куда-нибудь далеко.

В долгом, изнурительном пути и её родственники дошли не все. Бабушка родилась уже в Сибири, теперь это село Малахово Алтайского края. Отец её был бондарем, поэтому в деревне их звали Бондаревы. Семья была большая, дружная, трудолюбивая, жили хорошо. Было хозяйство, созданное своими руками: дом с надворными постройками, надел земли, пашня, выпаса, покосы. Всё шло размеренно и безмятежно, в гармонии с окружающим миром. К земле относились как к божьему дару, заботливо и бережно возделывая и сохраняя её. Для каждой работы было своё время, всё делалось обстоятельно, старательно, аккуратно. Все члены семьи, от мала до велика, исполняли каждый своё дело, радели о благополучии и достатке в семье, все понимали: работа – это благо. У всех были общие чаяния, общие помыслы, общие не проходящие заботы – будущий урожай, семейное благополучие. Это были счастливые люди.