Кристальный пик
Шрифт:
— Ох, драгоценная госпожа! Неужели у Руки Совета совсем нет сердца? Вы же только с дороги, а они сразу за стол собрания вас усадили. Кроличья Невеста!.. Только посмотрите на себя! Вы правда разгуливали по замку в таком виде?! Немыслимо! Я сейчас же наберу для вас горячую ванну.
Хускарлы раскрыли передо мной двери чертогов, инкрустированные жемчугом со дна Изумрудного моря, и я увидела, что те ничуть не изменились, пока меня не было, даже не покрылись пылью. Порядок здесь явно блюли примерно, ежедневно протирали тумбы и подоконники, а окна открывали регулярно, проветривая. Все лежало на своих местах ровно так же, как до моего ухода: плащ с узором кленовых листьев, сложенный на спинке кресла; книга с атласной закладкой на каминной полке, разобранные на столешнице шахматы из моржовой
— Маттиола, — выдохнула я и упала на колени там же, где стояла, даже не перейдя порога комнаты.
Мне потребовалось несколько секунд, чтобы поверить — то действительно она. В нашу последнюю встречу Матти лежала без памяти и сознания, распластанная на кровати, как на жертвенном алтаре, и лицо ее кровоточило отовсюду разом, представляя собой сплошь открытую рану. Ллеу обещал, что позаботится о ней так же, как заботился о моем отце, и потому замок я покидала с почти спокойной душой, зная, что он непременно сдержит свое слово. Так оно и случилось: держась одной рукой за жаккардовые шторы, которые она развешивала, Маттиола стояла на ногах твердо, приветливая, сияющая и здоровая, какой должна была быть. Однако сейд есть сейд — даже он не мог вернуть ей того, что бессердечно отнял у нее Селен.
Не мог вернуть ее былую красоту.
Прекрасное лицо с миловидными чертами покрывали тонкие шрамы, будто неаккуратные стяжки на платье. Некоторые перечеркивали ее брови и веки, а некоторые образовывали крест, накладывались друг на друга и шли по диагонали, рассекая и вспарывая. Все до последнего мелкие, не длиннее ноготка, но в таком количестве, что лица Матти было бы невозможно коснуться, не задев по крайней мере один из них. Лечебные мази из мирты и серебряной пыли сделали рубцы гладкими, почти сравняли их с персиковой кожей, но они все равно блестели в солнечном свете, как шелковые ленты, и лишали мимику Матти былой подвижности, скукоживаясь. Это даже выглядело больно — и это было больно. Смотреть на Маттиолу и понимать, что я не смогла защитить ее.
— Матти, Матти... — Я уронила голову к полу, склонилась перед ней, не находя сил на то, чтобы смотреть ей в глаза. Маленькие каблуки башмаков застучали по полу, но я лишь сильнее угнулась вниз, съежилась, когда она спешно подошла и обхватила меня руками. — Мне так жаль! Матти, прошу, прости меня. Прости... меня... Прости меня. Прости меня. Прости меня!..
— Рубин, хватит! Довольно! Поднимись, молю тебя. Не хватало еще, чтобы кто-то увидел, как драгоценная госпожа в ногах у сенешаля ползает.
— Маттиола, прости... Прости! Селен сделал это с тобой из-за меня. Прости!
Я захлебнулась в слезах на миг раньше, чем договорила. Слова, скомканные, утонули в булькающем хрипе вместе с моим сорвавшимся голосом. Возможно, из-за этого Маттиола просто не услышала, что именно я сказала, потому что иначе она бы смотрела на меня с ненавистью, а не с той сестринской нежностью, которой на самом деле полнился ее взор. Ибо я более не заслуживала ни эту нежность, ни саму Матти, сломанная судьба которой была на моей совести.
— Рубин, — Матти позвала меня тем самым тоном, которым звала когда-то раньше, очень и очень давно, когда я кувырком падала со слишком высоких лестничных и заходилась плачем, обвиняя мир в ужасной несправедливости. Хочешь не хочешь. но слезы на щеках всегда высыхали от этого ее тона сами собой. — Рубин, успокойся. Посмотри на меня. Что ты видишь?
Солярис говорил, чтобы я не смела жалеть тех, кто не просил об этом. Чтобы не брала на себя больше, чем уже несу, и чтобы не считала
Когда-то Матти была прекраснее всех женщин Столицы, которых мне доводилось видеть. Высокородные дамы не жаловали ее присутствия на пирах, поскольку в Медовом зале не находилось ни одного мужчины, который не оглянулся бы ей в след. Она всегда носила неброские закрытые платья, в которых ее грудь казалась меньше, чем была на самом деле, и забирала густые лоснящиеся волосы фибулой или гребнем, словно стыдилась того, как добра к ней оказалась природа. Однако в этот раз Матти не скромничала: волосы ее, угольно-черные, свободно струились до самых лопаток, украшенные изумрудами, которые я всегда разрешала ей брать из моей шкатулки, как и любые другие украшения. В ложбинке под ее шеей лежал сапфировый медальон, и свет, преломленный его гранями, был таким же ослепительно синим, как и то платье с цепочками вместо рукавов и разрезом на подоле, которое Матти теперь носила. Она словно только-только прибыла верхом на драконе из самого Сердца — румяная, загоревшая и в кои-то веке не стесненная ни слишком плотной одеждой, ни женскими страхами.
Да, когда-то Матти и впрямь была прекраснее всех женщин Столицы...
И она оставалась прекраснее всех сейчас, до сих пор.
— У меня было два месяца, чтобы обдумать случившиеся, — сказала Матти и подогнула под себя ноги, натянув подол платья на острые коленки. Мы уже давно обе сидели на полу, не обращая внимание ни на холод, исходящий от него, ни на приличия. — Какое-то время я и впрямь не могла понять, что чувствую. Вроде бы я злилась, — или пыталась злиться, — но когда Ллеу разрешил мне встать, то я не смогла разбить ни одной посудины, накричать ни на одного слугу... Я даже ни разу не заплакала, представляешь! Да, мне все еще тяжело смотреть на себя в зеркало по утрам, но вовсе не потому, что я скорблю по своей красоте, а потому, что не узнаю себя. Это другая Маттиола, и с ней мне только предстоит научиться жить. Однако не ты создала ее, Руби. Все, что я помню из того дня — это лицо красноволосого юноши и непомерную боль, от которой я даже не смогла закричать. Когда же я очнулась, то первое, о чем я подумала: «В порядке ли Рубин? За ней ли приходил этот человек? Где она сейчас?». И даже когда я узнала, почему он сделал то, что сделал, я не считала тебя ответственной за это. Ты бы сама ведь никогда не пожелала мне зла, Рубин. Я точно знаю это. И я продолжала бы твердить это всем вокруг, даже если бы ты сама приставила к моему горлу меч.
Пока Матти говорила, я не дышала и уж тем более не смела перебивать ее. Она бродила взглядом по своим пальцам, тоже покрытым шрамами, но только от бесчисленного шитья и прялки; от тех дней, что заботилась обо мне, вязала нам игрушки и платьица для кукол, вынимала иглой занозы из моих ног и цепляла их сама, когда падала с деревьев, куда я заставляла ее забираться на спор. «Матти привыкла к шрамам», подумалось мне. В жилах Маттиолы не текло ни капли высокородной крови, а в ее семье не было никого зажиточнее обычного купца. Всего лишь дочь покойной вёльвы, пусть и королевской, и хускарла из прибрежной деревеньки. Приставленная ко мне служанкой до конца наших дней, вряд ли она хоть когда-то уповала на то, что жизнь ее будет сладкой и беспечной. Матти с детства была готова ко всему. И к этому, похоже, тоже.
Она вовсе не слабая. Она гораздо сильнее меня.
— Я люблю тебя, сестренка, — сказала Маттиола, улыбнувшись уголком губ, перечеркнутым очередным шрамом. Ресницы ее дрожали, отбрасывая тени на шершавые щеки. — Быть может, и меня кто-нибудь однажды полюбит... Даже вот такой... Но если нет, это нестрашное. Главное, чтобы ты, Гектор и Ллеу любили.
— Ох, Матти!
Я пододвинулась к ней, протянула руки, и, вопреки моим опасениям, Матти не отстранилась, а подалась навстречу, позволяя обнять себя. Ее голова легла мне на плечо, и я почувствовала, как ткань потрепанного платья тяжелеет, пропитываясь слезами. От Матти пахло розовым маслом и заварным кремом, который она иногда помогала готовить на кухне (единственное блюдо, которое у нее получалось), а от меня все еще пахло пустыней, диким простором и... грязью.