Критическое исследование хронологии древнего мира. Античность. Том 1
Шрифт:
Но, когда нам говорят, что две тысячи лет тому назад существовал на земле Юлий Цезарь, — это совсем другой случай. Мы, в принципе, не можем отправиться в прошлое и проверить справедливость этого сообщения. Гробницы Цезаря нигде нет, и неизвестно, где она была после его смерти и когда и куда исчезла. Имеющиеся у нас сообщения о нем (как и вообще о всей жизни человечества далее чем за тысячу лет до нас) не обладают собственной древностью. Обыкновенно это печатные, издания не ранее XV в. н.э. или рукописи на пергаменте, употреблявшемся как материал для письма (как, кстати, и папирус) даже и после изобретения бумаги, вплоть до нового времени. Найдены все эти документы большей частью в XV—XVI вв. в библиотеках европейских аристократов или в монастырях, причем неизвестно, кем и когда они туда доставлены. Папирусные же документы не содержат обыкновенно никаких связных исторических сообщений, и неизвестно, кем, где и когда они были написаны. Проверка одной из таких рукописей при помощи других, говорящих о том же предмете,
Конечно, было бы нелепо требовать от историка–специалиста по античности того же уровня надежности сообщаемых их фактов, как, скажем, от математика иди физика. Факты истории древнего мира не допускают исчерпывающего логического обоснования и не могут быть по желанию воспроизведены. Но все же некоторые минимальные требования должны соблюдаться. Когда историк сообщает нам, что «Юлий Цезарь был», он должен сообщить не только, кто первый об этом объявил, но также и информировать, где это было сказано, при каких обстоятельствах, на чем основано это заявление и где хранятся документы, на основании которых это заявление сделано. В противном случае обсуждение вопросов древней истории превращается в туманные рассуждения о «предании» и об «устной традиции», прикрывающие отсутствие всякой действительной информации.
Надо сказать, что историки, вообще говоря, все это хорошо понимают и, как правило, требуют выполнения этих условий (см. ниже). Исключением является древняя история, в которой целый ряд положений принимается без обсуждения как истины, не требующие доказательств. Историков древнего мира можно понять: для доказательства этих «истин» у них нет абсолютно никаких средств.
Вместе с тем трезвый взгляд на сообщения историков античности немедленно вызывает массу недоуменных вопросов. Достаточно указать, например, что история древнего мира в описании войн не считается с элементарными требованиями стратегии и выбирает для побед такие неудобные пункты и такие условия, при которых можно было только погибнуть. Она ведет армии по странам, в которых они все через неделю умерли бы с голоду, а на поле боя она заставляет скакать по полям царей и полководцев на парах лошадей в одноколках с одним дышлом, которые при первом крутом повороте, а тем более на поле, заваленном трупами» переворачиваются. Такого рода экипажи могли служить только для передвижений по ровной дороге, для медленных триумфальных шествий, когда лошадей ведут специальные сопровождающие, для состязаний на гладком треке и т.д. и т.п., но никак не для сумасшедшей скачки в горячке боя по пересеченной местности. Уже этого одного достаточно, чтобы признать многие сообщения «античных» авторов апокрифами.
Крайне подозрительна также потрясающая подробность, с которой нам известна древняя история. Она «в среднем» известна нам лучше, чем средневековая. Наши сведения, например, о Шекспире (жившем менее 400 лет тому назад) отличаются крайней неполнотой, и до сих пор ведутся серьезные споры по поводу установления основных фактов в его биографии. А теперь сравните, насколько точнее и полнее нам «известна», скажем, биография Аристотеля. Хотя это и было более 2000 лет тому назад, но здесь все как на ладони. Отец его был врач Никомах. Ровно в 17 лет мудрец прибыл в Афины, где учился у Платона, ученика Сократа, жену которого звали Ксантиппой (о ее характере также имеются самые достоверные сведения). Учился Аристотель у Платона 20 лет, а затем он купил участок земли для своей собственной школы по соседству с храмом Аполлона Ликейского. В 343 г. до н.э. Аристотель берет на себя воспитание и образование 13–летнего Александра, сына Филиппа Македонского. «И если Александр впоследствии широтой ума и образованностью превосходил всех современных ему политических деятелей, то в этом, несомненно, сказались плоды выработанного им в юности, под руководством Аристотеля, широкого умственного кругозора» (БСЭ, 1–е изд.). Скончался Аристотель в 322 г. до н.э., правда, неизвестно, в какой день недели, но, во всяком случае, «от давней болезни желудка». Впрочем, выше мы приводили еще более разительные примеры (чего стоит, например, частная записка Цицерона, которую две тысячи лет усердно переписывали малограмотные монахи, первейшей обязанностью которых было уничтожать все языческие документы; см. § 5, гл. 1);
Не нужно думать, что на это никогда не обращалось внимания. Напротив, такого рода вопросы настолько бросаются в глаза, что практически нет историка, который бы их не задавал. Однако преисполненные веры в справедливость основных положений хронологии историки даже не формулировали свои недоумения в виде вопросов, а ограничивались беспомощными заявлениями типа «удивительно, что…», «как ни странно, но…». Открыв любую достаточно полную книгу по любой проблеме древней истории, читатель немедленно наткнется на такого рода обороты.
Каждое
Проанализируем поэтому более внимательно методы исторического исследования.
Документ — основа истории
«История пишется по документам» — начинают свою знаменитую (см. [158], стр. 177) книгу [157] по методологии истории французские ученые Ланглуа и Сеньобос, и в этом они, конечно, абсолютно правы. Позднейшие историки обвиняли Ланглуа и Сеньобоса в непонимании «сложности и противоречивости исторического ремесла, в наивности представления, «что достаточно ограничиться критикой источников, отделив в них истинное от ложного, для того чтобы извлечь исторические факты и чтобы воссияла истина и картина прошлого была восстановлена во всей своей полноте» (см. [158], стр. 177). Конечно, эта критика вполне справедлива, и одного изучения источников совершенно недостаточно для воссоздания целостной картины прошлого, но оно необходимо, поскольку только документ может служить основанием для возбуждения вопроса о той реальности, к которой он относится. «Ничто не может заменить документов: нет их, нет и истории» ([157], стр. 13). Но что такое исторический документ? Ланглуа и Сеньдбос дают следующее определение: «Документы — это следы, оставленные мыслями и действиями некогда живших людей» ([157], стр. 13), но это определение явным образом неудовлетворительно, являясь одновременно и слишком узким и слишком широким. Его узость, как вытекает из примеров, указанных самими Ланглуа и Сеньобосом, проявляется в том, что оно не считает документами вещественные следы таких явлений природы, как, например, землетрясения, хотя эти явления иногда оказывают решающее влияние на развитие человеческого общества. Поэтому формулировка Ланглуа и Сеньобоса нуждается в дополнении, скажем, таком: «…или явлениями природы, так или иначе связанными с этими мыслями или действиями». Вместе с тем, очевидно, что «документы» такого сорта могут иметь в истории лишь вспомогательное значение (поэтому–то Ланглуа и Сеньобос о них забыли). История начинается вместе с письменным документом, а время до появления письма подведомственно другим наукам (скажем, археологии или палеоэтнографии).
Излишняя же широта определения Ланглуа и Сеньобоса состоит в том, что оно полностью игнорирует вопрос о «качестве» следа. Со всей силою следует подчеркнуть, что, скажем, «традиция» и «устное предание», не подкрепленные письменным документом, подлинность которого доказана, являются сказкой, литературным вымыслом, и не могут служить основой исторического исследования (хотя в отдельных случаях, и с большой осторожностью, ссылка на «традицию» может быть использована, в качестве вспомогательного аргумента).
Например, никто из людей, у которых нет родословных записей, никогда не сможет сообщить даже имен всех четырех своих предков и четырех прабабушек, хотя, казалось бы, интерес к ним должен не один век сохраниться в непрерывной традиции, от отца и матери к сыну и дочери. Матери естественно рассказать своему сыну или дочери, что обычного и необычного делали ее отец и мать, и что рассказывали о себе им их отцы и матери, и что рассказывали их отцам и матерям их собственные отцы и матери и т.д., и, несомненно, что каждый отец и мать сообщали не раз своим детям или говорили при детях о своих отцах и матерях и даже кое–что о дедах. Но дела прадедов уже приравнивались у них к снам и грезам, исчезающим бесследно. Наглядным примером этого являетесь вы сами, и вы тоже не расскажете ничего из жизни ваших прадедов, если только дела их не вошли в печатную литературу или не дошли до вас в виде каких–то документов. А ведь этих прадедов уже лично знали ваши отец и мать или, во всяком случае, ваши два деда и две бабушки.
В некоторых семьях из поколения в поколение передаются сопровождаемые рассказами предметы материальной культуры («сабля прадеда, героя 1812 года», «перо, которым писал гостивший в имении предков Пушкин» и т.п.). Все знают (скажем, из сочинений Андроникова), с какой осторожностью надо относиться к этим рассказам: когда они не подкреплены синхронистическими письменными свидетельствами. Аналогично дело обстоит и, скажем, с «монументальными памятниками» древности, современная атрибуция которых выкристаллизовалась лишь в позднее средневековье из хаоса, легенд и преданий, а также и с иными археологическими в широком смысле «документами».
Привлечение «традиции», «предания» для обоснования исторической концепции в ее фактической части следует рассматривать как чисто литературное творчество, не имеющее права на существование в важнейших вопросах хронологии. Выше мы видели, что происходит, когда пытаются принимать «традицию» всерьез.
Следует также всегда помнить, что при устной передаче рассказа варьируются не только отдельные слова и обороты речи, но и психологические представления, заложенные в исходном повествовании. Поэтому после ряда последовательных устных передач первоначальный рассказ всегда будет неузнаваем. А если он к тому же перешел из одной страны в другую или из одной исторической эпохи того же народа в другую, то неизбежно примет колорит той страны и характер того времени, в которые он был, наконец, записан.