Кривизна Земли
Шрифт:
– Пропади все пропадом, думала Ханне, на пределе человеческих сил. Снять бы прокисшее белье, отмыться. В детстве ее повезли в Германию. Она старалась думать о чистых, как белые манжеты пастора, улицах и тишине парков. К утру услышала хлюпанье старого дизеля, будто работник завел в сарае брошенный трактор «Фордзон». Грязный рыбный траулер. Толпа бросилась, женщины тащили сонных детей. Десять солдат блокировали причал, пропускали по семьям: семья Андреас Хуберт, Карл Штайнляйн, Отто Шварц, Фритц фон Вессель, Герман Кох, Майер, Ханнелоре Баумдорф. Она протиснулась, сжимая руку Арни, ступила на скользкие от утренней росы сходни. Женщина с запеленатым ребенком кинулась впереди Арниса. Его окликнули. В стороне на пирсе увидел грузного фельдфебеля, рядом Юрис, в солдатском. Как называются блестящие галуны на воротнике фельдфебеля. Какое-то смешное слово. Чтобы знать, надо родиться немцем. Юрис что-то сказал старику – фельдфебелю. Арнис, не слыша, понял. Так и раньше бывало, он понимал, если о нем говорили, не слыша слов. Слова были, примерно: «этот парень» и точно – «не немец». Фельдфебель крикнул солдату и тот, сатанея от толпы, ударил Арниса прикладом. Другой солдат выстрелил в воздух. Сходни убрали. Вода за кормой вспенилась, траулер вздрогнул, полоска грязной черной воды открылась между причалом и низким бортом. Юрис бросил винтовку, побежал и, рискуя пулей с берега, уцепился, повалился на борт.
Ханнелоре, втиснутая в рыбный трюм, ничего не видела на берегу.
Арнис без смысла ждал на пирсе.
Послезавтра кончилась война.
Ханне и Юрис жили в разных этажах уцелевшего дома на западе Берлина. Последний подарок от вермахта: десятилитровая банка из-под повидла. Юрка приделал ручку и носил Ханне воду. Они не стали любовниками. Однажды в пьяную ночь шло к тому. Но между ними втиснулся Арнис. Ханне не могла постичь, почему он остался на берегу. Предал ее в решительную минуту, упал в толпе? Мучилась этим, Юрка о прежнем не говорил. Город лежал в немыслимых, фантастических руинах, но пивные налаживались в первых
– Буду жить семьдесят пять лет! – решил Юрис в самой ранней юности. Отец состарился, из годов вышел в семьдесят. Сын поставил себе пять лет более. В первую треть жизни шел от приключения к приключению. Он притягивал их, как согретый рукой учителя эбонит лейденской банки – бумажный лист. В пивной на Луитпольдштрасе к десяти часам вечера говорили о возвращении пленных из СССР, потом – кто виновен в ужасной войне. Юрис вмешался во хмелю. Речь Гитлера после Сталинграда, читаная в айзаргской газетке, назойливо помнилась Юрису, сводя с ума: «Я уже отдал миллион драгоценных арийских жизней». Подумал, на что бы употребить, и отдал. Фюреру, и бредовому расовому превосходству, в пивной никто не симпатизировал. Но чужак говорил о Сталинграде с явным акцентом, подбирая слова. Raus! – крикнула хозяйка за стойкой, вон! В уголках ее рта выступили капли белой слюны. Не знал же Юрис, муж погиб у Волги. Он пытался объяснить – Старая Русса, Ржев, Курляндия – Легион. Но забыл немецкие слова, лепетал что-то. Raus! Пиво выплеснулось. Хозяйка замахнулась тяжелой старой толстого фаянса круглой пепельницей, посыпались окурки. Среди них на цементном полу лежать бы Юрке с проломленной головой. Не подхвати двое мужиков поперек туловища (без талии) покрасневшую до корней крашеных волос женщину. Они же выбросили его из пивной. Ударился о твердую зимнюю землю и отрезвел.
Ханне уехала с американским сержантом – негром к озеру Онтарио. Джереми отличный и простой парень, и с ним все другие американские добродетели. Мужчина ее судьбы канул в вечность за океаном. В Европе Джереми не унизил Ханне американскими солдатскими подарками – нижним бельем в розочках; будто бы парижским парфюмом и сверх – сверх – американским патриотизмом. В Штатах уберег ее от полудюжины негритянских родственниц. Их любовь и жалость к Ханнелоре могли превратить ее жизнь в бесконечные церковные посиделки, воскресное пение хоралов и шопинг по пятницам. Городок Ричмонд: даунтаун с несколькими высотными зданиями оживляется утром, приезжают на работу клерки, идут школьники и домохозяйки. Постоянно живут здесь уборщики мусора и подозрительные личности. Два кинотеатра, три ресторана с претензиями, деловой клуб. Американцы живут в предместьях. Там она родила милых цветных детей. В непрестижном пригороде – четыре латышские семьи. Сходились в ночь на Янов день, пели песни Лиго. Молодые люди и девушки в джинсах прыгали через костер. По латышски они говорили словно школьники пятого класса. Ханне забыла названия трав и лесных птиц, и уже затруднялась рассуждать на темы более сложные, чем дом, муж, дети. Пыталась вспомнить и воссоздать в душе пустую корчму, где обнимала Арниса в последний раз, и не могла. Джереми купил дом на берегу озера. Могучий Онтарио ничем не напоминал скромное улыбчивое озеро Усмас.
В два послевоенных года популярным транспортом был в Берлине велосипед. Юрис открыл в полуподвале мастерскую. Висят по стенам старые колеса и гнутые рамы. Из трех погибших на войне велосипедов он собирал один. Его посетили члены местного общества «Ястребов Даугавы». Спорили, как проще и быстрей свергнуть советскую власть: вооруженное восстание в Прибалтике или заговор в Кремле? Грустно. Он обосновался в портовом городе Бремерсхафене. На берегу Везера гнили яхты, по цене дров. Юрис реставрировал «Безумие». Покупатель настаивал на странном названии.
– Почему? – спросил Юрис.
– Безумие Рейха.
Он основал небольшую лодочную верфь. Через год понял, что работает вдали от богатых покупателей, и перенес дело на Средиземное море, в курортный городок под Малагой. На тропическом побережье Испании, в шортах и гавайской рубашке, прожил оставшиеся годы. Подруга – испанка, владелица гостиницы на набережной Солидад, поставляет Юрису гостей на прогулочные яхты. Почетный директор – распорядитель местного яхтклуба, он не любит ни парусов, ни моря. Скрывает это за ложным энтузиазмом. В море его укачивает. Англичане, немцы и испанцы вежливо не замечают.
Каждую весну днем случается мираж – видение не очень дальнего африканского берега. Следующей ночью он всегда видит во сне жаркий остров на озере Усмас, и Янину. Неловко пытается ее раздеть. «Что же ты, мальчик?» – от этих слов он заревел и побрел, обжигая ступни в горячем песке, к лодке. В полуденный зной пальцы липли к черным дегтярным бортам.
Две богато реставрированные яхты он назвал «Ханне» и «Лоре». Узнал фамилию мужа Ханне и, кажется, нашел его в Америке через любезных правозащитников Human Rights Watch. Она не ответила. Впрочем, это мог быть другой черный ветеран по имени Джереми Смит.
Юрис купил дом. Ему досталось масличное дерево и два апельсиновых. Они росли сами по себе. Апельсины уносили дети. Маслины тряс, разложив на земле белые покрывала, знакомый марокканец. Появились русские курортники, степенные пары с детьми. Он понимал по-русски, но избегал встреч. И все искал в приезжих азиатский быт и пьянство.
Днем в августе девяносто первого года, придя в гавань, не сразу заметил на яхтах вымпелы: две красные полосы, разделенные белой. К чему бы? Цвета латвийского флага. Пришли испанцы с шампанским: Латвия обрела независимость. Юрис ушел в канатный сарай и сидел в одиночестве. Под настилом шептало Средиземное море. Загорелся поехать в Усму. Бывшее легионерство уже не порицалось, но приветствовалось. (Народу не хватает национальных героев, и взять неоткуда). Встречу ли Арниса в Усме. Он убил того русского, но об этом разговора не будет. Скажу только – «знаю». Была война.
В Малаге в туристическом агентстве черная от вечного загара миловидная испанка о Латвии понятия не имела, путала, как обычно, с Литвой и предложила две недели в Санкт Петербурге. Усма отодвинулась за грудой казавшихся неотложными дел.
Юрис не стал испанцем. Состарившись, в горькие минуты считал, сколько же мужчин, женщин и воровавших апельсины детей пойдет за его гробом. Уверившись в десяти – пятнадцати именах, успокаивался и только позевывал и вздыхал.
Арнис вернулся на хутор отца. Землю отобрали под колхозы. На месте Немецкого хутора торчала печная труба, хорошего кирпича. Она побелела под дождями. Вишни еще плодоносили, ягоды клевали птицы. Жизнь без Ханне представилась ему чередой унылых бессмысленных лет, через которые надо протиснуться к финишу. При этом нечто должно подогревать извне. Некоторые выбрали водку, или бесконечный половой гон. Арнис работал.
Проявился парт. секретарь Федор Клотынь. В Латышском гвардейском корпусе он поверг Берлин. (Центр города обороняли, среди прочих, латышские легионеры). Полковой комиссар мог бы прописаться в Риге, но предпочел место первого секретаря райкома в Талси. Он мало изменился и был безумно одинок, потому числил парня из Усмы приятелем довоенных лет. Арнис понял, другой власти, кроме советской, не предвидится. И решился на партию. Рекомендовал его сам Федор: национальный кадр, до войны предотвратил пожар избирательного участка. В войну мужественно уклонился от мобилизации в Легион. Наконец, опытный агроном. «Такие люди нам нужны». Федор обещал работу в райкоме. Арнис вступил и перебрался в Талси.
– Для тебя же стараюсь, друг – плакал Федор. Он был плаксив, развезло на тяжкой пьянке по случаю вступления Арниса в партийную семью. – Через двадцать лет – бубнил пьяный Федор – не будет ни латышей, ни эстонцев, ни русских: единый советский народ. Впрочем, русские еще будут, много их.
Арнис стал секретарем райкома и ездил на трофейной легковушке «Ханомаг – Курьер». Устал делать серьезное и заинтересованное лицо, положенное по должности. Вились, как черный дым по земле, слухи о его службе в вермахте. Там, где надо, проверяли. Он наблюдал советизацию жизни. Началось с навязчивого обращения «товарищ» и употребления отчества. Оно не свойственно латышскому языку, зубы сломаешь. Идея бойкотировать, не замечать советскую власть не прижилась.
Среди латышей Арниса (партию) поддерживают фронтовики, воевавшие на русской стороне. Трудно признаться самому себе, что не за такую власть мерз в окопах и умирал. Фронтовики держатся едино, помнят – кто, где, когда и как служил… «Просим улучшить жилищные условия бывшей мед. сестре восьмой роты», и три крутые подписи. Арнис заискивал перед фронтовиками, понимая свою уязвимость.
Хуторян переселяли в колхозные поселки. Если хутор сопротивлялся, его опахивали вокруг колхозным полем. Топчи тропинку в хлебах. Хутора не сносили. Оставленные людьми, скоро гибли клети, сараи, риги, колодцы и дома. Арнис исхитрился объявить десяток хуторов памятниками сельской архитектуры Курляндии: резные наличники и деревянные колонки крылец. В старину клеть, хранительницу урожая, плотники украшали. В комнатах деревянные ткацкие станки, корыта, дубовые столы. Соломенные крыши: под ними вековая неизбывность жизни. Отцовский хутор он сохранил для древних старух Мамули и Милды.
Он женился на еврейской дочери репрессированного
Письмо Ханнелоре нашло его в Талси. «Моя поездка несколько затянулась» – писала осторожно Ханне… – Где же Юрис?. Юрку он простил. В конце – концов, с предательством Юриса он сохранил родину. Ханне не ответил: переписка партработника с американской эмигранткой (вызывающе сожгла свой дом накануне прихода советской армии), плюс жена еврейка. Что скажут в кадрах республиканского ЦК.
Да стыдно писать о постылой жизни.
Года через три из Болгарии, где отдыхал, бросил Ханне открытку. Ночью написал с третьего раза, плакал. Он сдерживал слезы, потому из горла вырывалось тихое клокотанье.
В Перестройку Арнис понял, как когда-то в Курляндском котле, близость конца. Партия тихо испарялась. Арнис отказался от черной» волги» и ездил в райком на велосипеде. Никто не приходил и не звонил. Исчезли отчеты и сводки, бумаги на подпись. Не стало собеседника из местного КГБ. Обидно, он еще ожидал немноголюдного первомайского сбора на площади. Районная газета переметнулась и лгала, будто уборщицы в райкоме выгребают из плевательниц партбилеты. «Крестьяне Латвии кормят всю голодную Москву» – писала кипятком газета. Собрался ревущий митинг. Впереди плакат» Не дадим жратвы России», и муляж – толстяк в шляпе и пенсне, должно быть москвич. Пожирает курземский бекон, запивая резекненской сгущенкой из банки. Такого злого накала Арнис не ожидал и не выступил перед многотысячной толпой. Устрашился.
Усердствовал и рвался к трибуне невзрачный мужик в заячьей шапке в теплый день весны. Арнис для себя минутно назвал его: «Заяц». Позже вспомнил фамилию из сводки местного КГБ: учитель, латыш. Член КПСС. Четыре года назад предлагал себя осведомителем в органы госбезопасности. Бесперспективен. Вступил в Народный фронт. Нечист на руку, работая на почте, вскрывал посылки. Неоднократно призывает отобрать у русских землю Латвии – дачные участки. Такие мелочи КГБ уже не интересовали.
Через несколько дней Заяц пришел в райком. Арнис ожидал длинного и беспредметного псевдо-диссидентского монолога, начиная от героических рождественских боев латышских стрелков под Ригой в 1916 году. Заяц ждал в приемной два часа. Он просил землю под дачу. Первый секретарь подумал и… дал, его подпись еще значима. Заткнуть рот агитатору – горлопану. Пока он не стал главарем.
Скоро они сошлись случайно, стоя в плотно забитом вагоне местного поезда. Заяц будто не узнавал и смотрел в сторону. Теснота сдавила и прижала. Они вместе покачивались в такт колес. Заяц пахнул дешевыми сигаретами и, казалось, кроличьей шапкой. Посмотрел насмешливо и презрительно, не отводя глаз. Под стук и хрипы старого вагона медлительного провинциального поезда улетела партийно-советская вера, накопленная за тридцать лет. Арнис давно не полагался на мрачные доктрины и миражи несбыточного, наконец лишился и веры в правоту устоявшейся жизни.
Компартия Латвии развалилась в четыре дня, из кого же она состояла. Сбежала секретарша, шофер угнал черную «волгу». В приемной сидели три печальные партийные активистки и ветеран из домоуправления. Дал им из партийных денег. Наказал впредь не приходить. Вечером обошел двухэтажное здание райкома, запер двери и окна. Как когда-то Ханне запирала хутор. Понес ключи в уездную управу, в первом этаже светилось окно. Сельский парень слушал по радио Ригу. В углу прислонилась винтовка.
– От кого охраняешь?
– От коммунистов, от русских.
Арнис отдал ключи.
Одряхлев, он выпал из чудовищного, крикливого, странного мира. Доступное пространство сократилось до кровати, окна. Туалета. Арнис страшится там умереть. Утром находят два – три светлых часа и он пишет за доской, заменившей отобранный казенный стол. Вечером не может вспомнить и прочесть трудные каракули. Приходит Янина и когда нагибается мыть полы, он молча, трясущейся рукой и больно щиплет худой старушечий зад. Яна тихо плачет, слезы стекают по желтым морщинам. Старые, они не могут ничего дать друг другу.
Видится убитый русский солдат – кашевар. Его Арни уже не боится. Что сказал он, прощаясь с самим собой? И что скажу самому себе я.
Это вся жизнь? – Праведно караешь, Господи.Уходя, гасите свет
Его имя Бэр – Исраэль, об этом не многие знают, и называют Борей. Бабка была сильно разочаровавшаяся еврейская большевичка. Имя выбрала она. Мать не перечила, вынужденная оставить ей мальчика на несколько лет. Так всплыло имя, непопулярное первые двадцать шесть лет его жизни. С детства он стеснялся имени. Стеснительность стала частью эмоционального мира.
В любой комнате Боря вначале идет к окну, что – то там видно? За окном редакции «Новостей Латвии» пыльные деревья. У городских лип к концу лета коричневатые клейкие листья.
Рижское лето 1986. Обсуждается свежий Борин очерк: женщина из старообрядческой семьи, искренне верует. Серая кофта, черная юбка, нитяные чулки. Сейчас не то чтоб разуверилась, но строгие от старости церковные сестры покарали ее целомудренные встречи с разведенным регентом хора. Рядом с Ниной женщины на молебен не встают. Она написала в редакцию «…сестра Мария сказала, а сестра Ираида говорит… радиоприемник так и забрали». Газетный репортер Боря трижды толковал с Ниной на улице, в свою девичью квартирку она не пригласила.
– Хорошо ты изобразил, старик, – говорит Юрис Межулис. Борю полоснул жаргон, «старик» напрашивается на душевное приятельство.
– Чего стоило этой женщине мне приоткрыться, – думал Боря. Пытаясь ее понять, он ходил в старообрядческий монастырь Гребенщиковской общины на улице Краста. Золоченый купол. Из окна виден пустынный заросший берег реки. Он два дня листал тяжело и сладко пахнущие ладаном тома с резными деревянными крышками. Вслух сказал:
– Рад, тебе понравилось, старикан.
Боря занимал в редакции «Новостей Латвии» перспективный стол у окна и расстался с ним по серьезной политической интриге, о которой тогда и понятия не имел. Раздавили в минуту как муравья солдатским сапогом, со всем Бориным любованием собственным Я. Лишили радости идти утром на работу, обдумывая день. По набережной мимо памятника жертвам революции 1905 года и дальше к мостам и старому Замку. Где блистала когда-то незабвенная Анна Керн, воспетая Пушкиным.
Рижская губернаторша.
Утром жухлое балтийское солнце не разогнало туман за окном. Не увидишь креста на шпиле Петровского собора. После полудня киностудия пригласила на просмотр фильма «Я помню». Снимался укромно, журналисты не знали содержания. Режиссер и директор, осветители и костюмеры безмолвствовали. Слухи: сценарист Виктор Лоре видел войну с другой, не нашей стороны.
Фильм пронзил Борю с первой минуты – эсесовцы говорили по – латышски, Легион на русском фронте. Русские вытесняют вермахт в Прибалтику. Легионеры на родной земле, за правоту которой, как им видится, сражаются. Внятный диалог об этом. Фатальные судьбы солдат после войны. Фильм – бомба для Прибалтики. Боря не остался на аплодисменты, сообразив, что завтрашний номер газеты еще не подписан в печать. В такси набросал первую строку «В воскресенье на экраны Латвии выходит фильм, впервые правдиво отразивший судьбы обманутых солдат Легиона».
На столе заместителя редактора Юриса Межулиса чернели маркие пробные оттиски набора. Горьковатый запах типографии Бориса всегда бодрил. Успею. Сел за машинку и на одном нерве настучал две страницы на бланке» в номер».
«Посмотри, бога ради, новый материал» – написал он Юрису.
Утром фатальный, краткий и негромкий скандал. Главный редактор, сдерживаясь, говорил тихо и четко: апологетика Легиона. Юрис совсем не вальяжно сидел на краешке стула. Боре сесть не предложили.
– У нас на странице – реклама Легиона, продолжил в тихом гневе редактор.
– Минутное заблуждение человека – пытался спасти Юрис.
– Не выплыл бы этот фильм на западные фестивали – парировал редактор. Бори в комнате как бы уже не было.
– В стенгазету дать можно? – спросил обреченно.
– Есть мнение уволить товарища Бэр – Исраэля Веденевича.
Борю выгнали из латвийской журналистики.
Тянуло снова увидеть фильм, он обошел кварталы центра. В «Айне», «Форуме» и «Дайле» билетов не было, народ терпеливо ждал.
Ночью он сказал женщине – она делила с ним постель:
– Я последняя жертва Легиона. Та засмеялась. Вскоре исчезла.
Очерк о старообрядцах напечатали, сняв абзац о вековой духовной культуре. Автор ничто не порицал, веру и неверие.
Он ждал Нину в кафе. Вошла полная зрелой прелести женщина. Боря понял, она впервые в кафе и в первый раз в жизни на летней улице без чулок. Об очерке они не говорили. Потом пошли в кино, и в такси он, замирая, положил ладонь на ее круглое и теплое колено. Нина жила на острове Луцавсала, вышла за квартал от дома. Боря догнал и сказал – приду вечером. Нина перешла улицу.
Вечером он стоял у жиденькой двери ее квартиры. Слушал покойный голос Нины и восклицания регента хора. Потом что – то механическое включилось, может быть кофемолка или чайник закипел. Под утро Боре пришло на ум: старообрядка, лет двадцати шести, замужем не была, значит неизбежно девица, у них это фанатично. Впрочем, ночью всё могло решиться с регентом. Не ломиться же мне было в ту проклятую дверь.
Боря изредка писал дневник. Там долги, телефонные номера, памятки на неделю. Скромно о девушках. И признания и клятвы самому себе начать с понедельника новую жизнь: «Превращаюсь постепенно в асоциальную личность, выпадаю из ряда. Призрачная работа, сумрачное общение с тремя – четырьмя людьми, которым я не должен ничего. Свободен от любви (?) и очень зависим от денег. Но злобным неудачником не стану».