Кривизна Земли
Шрифт:
– Но тетя Милда?
– Милдыня ударила садовым ножом. У него шрам на руке, вот здесь. Мать взяла его руку и провела ногтем черту. Он знал тупой, округлый садовый нож. Рука саднила до вечера.
С годами дело открылось. Тетя Милда ездила на суд в Талси.
Арнис сразу повзрослел. Ханне язвила: – Где же папа, Арни?
Зимой тысяча девятьсот сорокового года вставало над Усмой северное сияние, редкое для этих мест. Сполохи света держались недолго, хуторские выбегали смотреть в исподнем, на снег. Арнис поглядывал на арбузные груди и тяжелые низкие зады в посконных, а кто моложе – льняных рубахах до пят.
Если есть рок,
Красноармейцев в Усме видели лишь однажды. По тракту прошел грузовик, оставив на выезде из поселка сравнительно молодого мужчину в мятом, когда-то светлом полотняном костюме. Чистый рижанин по выговору, он назвался Федором Клотынем. Поселился в пустой волостной управе. Как скоро выяснили бабы – холостяк и бессемейный. Три дня не выходил, не пьянствовал. Сидел у окна и тяжело смотрел на проходящих. Вошел в лавку, где теперь продавцом Арнис. Жарко в полдень, собаки в пыли валяются и не лают, куры не ищут, коровы легли. Озеро как прозрачное стеклянное блюдо.
– Чем торгуем, молодой человек?
– Колониальные и москательные товары, сельдь, косы хорошие есть, немецкой стали «Крупп».
– Что нам Крупп. Цинковый прилавок поставим и продукты завезем. Вина будут молдавские и грузинские! Мандарины! Лимоны! Обещаю как первый секретарь волосного комитета ВКП/б. Клотынь говорил со страстью и тоской. – В Риге был по торговой части, но не отожрался – подумал Арнис. Вслух сказал:
– У нас продукты не покупают, свои есть. Разве копченую салаку.
– Новую Латвию построим! Только коммунистов здесь нет, большевиков.
– Лавочник социалист был. Так его…
– Знаю. Органы не ошибаются. Жизнь с молодежи начнём. Ты будешь секретарем комсомольской организации. Называется ВЛКСМ. Понял?
– Нет.
В отчетах уездного комсомола Арнис числился секретарем, и еще пятнадцать членов. Они об этом не знали.
Жизнь в Усме стала просторней. На площади у рынка повесили сиплый громкоговоритель. На почте раздавали московские газеты. Брали стены обклеивать под побелку. По-русски в Усме старики иногда говорили, но никто не читал. У озера наскоро сварганили павильон и разбили палатки. Пионерский лагерь. Дорожку засыпали толченым кирпичом, называется торжественная линейка. Приехали дети из Талси и Тукумса и молодые вожатые. На танцах Арнис познакомился с девушкой из самой Риги, коленки ниже юбки. Янина рассказывала, русских в Латвию пока не пускают. Только красноармейцы по казармам, и комиссары. Комиссары скупают
– Холодно, пойдем домой, – сказала Янина. Она живет на окраине в доме Мары. Но там же сын Мары Юрис. Друг ближайший, единственный. Женщина прочла его мысли. – Юрка трепался на танцах, будто со мною спал. Сегодня его не будет. – Они пошли, взявшись за руки, в шестнадцать и двадцать лет.
Белые женские ноги в постели совсем иные, чем на озерном пляже. Арнис посмотрел выше и понял, что на откровение не посягнет. Желание распирало, но сделать он ничего не мог. Измученная Янина схватила его и положила на себя. Он ничего не смог.
– У меня наследственность плохая. Ужасная.
– Миленький, не все в первый раз сходится.
Рассветало, Арнис очнулся у станции узкоколейки. На путях три старых вагона и паровозик ждут утра, отправиться с тихим скрежетом в Талси. Он поднялся в вагон и сидел в соседстве кирок, лопат и мерных шестов. Рабочие оставляли, чтоб дважды не носить. Далее судьба была благосклонна, она отправила Арниса в туалет. По перрону пробежал взбешенный и готовый подраться Юрка. Не Янина ли его накрутила. Юрка обошел вагоны и дернул дверь туалета. Арнис притаился, ужасно воняло блевотиной, стал противен себе.
Мать спросила в сенях – У Янинки ночевал? Вышла в комнату и шепталась с гостившей тетей Милдой.
Скоро пошли слухи о тысячных высылках рижан в Сибирь. Каждую ночь со станции Торнякалнс уходили темные телячьи вагоны, мужчины, дети, женщины в одном. Президент Карлис Ульманис и его министры – по тюрьмам. Офицеров же латвийской армии пригласили на полевые ученья и там расстреляли. Арнис хватался за голову и не доверял чудовищным, полагал он, слухам. Недоверие к советским проросло черной неприязнью к русским.
На осень назначили первые советские выборы. Тогда проштампуют добротный латвийский паспорт: «Участвовал в выборах… Латвийской ССР». Подразумевается «голосовал за». Без штампа паспорт не обменяют на советский. Прижали к стенке, плачь или молись.
В дом Арниса пришел партийный секретарь Федор Клотынь. «Есть такое мнение» – начинал он обычно. Мнение было: народ должен охранять избирательные участки, которые народ намерен сжечь.
– Получи оружие и две последние ночи стереги участок.
– Нет.
Федор сел на лавку и заплакал. Уезд с него шкуру рвёт: пропаганда новой жизни «Мы делу Ленина и Сталина верны», с изучением биографий красных латышских стрелков. Борьба с частнособственническим укладом. Водопровод и канализация, поголовье овец, наконец.
– Я же в Усме один.
В напарники достался Юрис. – Это хорошо, думает Арнис. – Янина укатила в Ригу, нам в Усме жить. Сойдемся… Федор дал по старой винтовке и по обойме блестящих медью патронов. Пошли в бывший баронский дом. Шли заброшенным садом, красный шиповник разросся до порога, яблони одичали. Юрка набрал в подол рубахи зеленую падалицу. В участке столы, плакаты, керосиновая лампа и сейф. В сейфе золото партии: списки избирателей. Под третью рюмку, закусывая зелеными яблочками, вспомнили Янину, рижскую штучку.