Кроссуэй. Реальная история человека, дошедшего до Иерусалима пешком легендарным путем древних паломников, чтобы вылечить душу
Шрифт:
Поезда шли к мосту через тоннель. Там царила кромешная тьма. Я вслушивался несколько минут, но слышал только порывистый шум потока, и решил рискнуть.
Я шагнул на мост, и у меня закружилась голова – не от страха высоты, а от осознания собственной малости. Здесь гулял ветер, он давил на ноги, на рюкзак, бил по глазам, туманил зрение. В дымке горы казались смятой тканью со складками оврагов и белыми загибами гряд. Колея была узкой, и стоило вглядеться в домик смотрителя на дальнем берегу, как она тут же сходилась в линию.
Я прошел четверть пути, и вдруг эта линия выгнулась. Ветер?
Я пошел быстрее, считая шпалы и не смея оглянуться. Половина пути. Рельсы загудели. Волны шли по всему полотну, по бетонным мостовым аркам… Я побежал, спотыкаясь в снегу. Звук нарастал, становился все громче и громче. Я уже не слышал ветра, не слышал реки, не слышал ничего – только усиленное во сто крат биение собственного сердца.
ТАТА-ТАМ, ТАТА-ТАМ, ТАТА-ТАМ.
Три четверти пути. Береговой склон поднимался к мосту. Я несся изо всех сил. Прочь с рельс, прочь от шпал, прочь от балласта, через парапет, к тому спасительному домику, и вломиться со всего маху прямо в дверь…
Локомотив пронесся мимо, мелькая чередой красно-белых вагонов с мультяшными сенбернарами. Из одного окошка глазели двое мальчишек, близняшки в синих блейзерах с полосатыми лентами, как у гардемаринов. Я вскинул руку им вслед, в шутливом салюте – но этого они, конечно, уже не видели: поезд прошел.
Брат Жан-Мишель, седой старик, встретил меня в пресвитерии Орсьера. Его лицо, исчерканное сеткой морщин, все время казалось хмурым. Он задавал мне стандартные вопросы: откуда я, как долго иду, почему один, почему зимой… – и даже не слушал моих ответов. Что-то было не так. Но что именно?
– А Рим? Когда в Рим?
– На Пасху.
– Ясно. Значит, к новому папе.
– К новому папе?
– У нас на Пасху будет новый папа.
Я открыл рот – и закрыл.
– Папа ушел на покой, ты понимаешь?
– Папа Бенедикт?
– Бенедикт уже не папа.
– Нет, – сказал я. – Не понимаю.
Он объяснил что мог. Бенедикт был стар. Он был слаб. Проблемы Церкви… это слишком тяжкое бремя для одного человека. Папы не уходили на покой с XV века. Да, давно, очень давно. Это был смелый поступок… смиренный поступок… Брат Жан-Мишель умолк, уставился на кофейную чашку и с минуту молчал.
– Идешь по Дороге франков? – наконец спросил он.
Я кивнул и рассказал, как шесть недель тому назад вышел из Кентербери, пересек виноградники Шампани, долины Южной Марны, холмы Верхней Соны и Юрские горы, а потом обошел Женевское озеро и поднялся в Альпы.
Морщины обозначились резче.
– А завтра на автобус?
– Завтра на перевал.
Брат Жан-Мишель покачал головой.
– Там не пройти. Можно упасть. Заблудиться. Очень опасно.
– Я могу держаться лыжных трасс.
– У тебя есть лыжи?
– Паломники так без проводников идут.
– В апреле – да. В мае, летом – да. Но не в феврале. Я уже сколько лет на приходе, и никогда у нас не было паломников в феврале. Сегодня поспишь под крышей. Завтра – на автобус.
Да, наверное, он был прав. С того времени, как Дорога франков возродилась, никто не шел по ней зимой. Впрочем, до открытия тоннеля у путников не было выбора. В Средние века богомольцы весь год шли через Гран-Сен-Бернар. Тысячи проходили этот путь по снегу.
Вот как-то так я и сказал.
Морщины чуть смягчились.
– Пустыня… – произнес он. – Тебе знакомо это слово?
– Где постился Христос?
– Где его искушали. Где он говорил с дьяволом. – Священник встал. – Сейчас пост, и мы в пустыне.
– Угу, – кивнул я.
Ну а что я еще мог сказать?
– Но пост кончится, и у нас будет новый папа. И ты будешь его первым паломником!
Лыжное снаряжение пресвитерии хранилось во флигеле. Брат Жан-Мишель позволил мне взять пару снегоступов на двух условиях: первое – я оставляю их в приходе по другую сторону перевала. Второе: если погода испортится до Бур-Сен-Бернара, я возвращаюсь.
Мой приют на тот день находился по соседству. Внизу я нашел кухню и столовую, наверху – устланный ветошью чердак. Прежние паломники расписали потолок: пожелания удачи, куцые огрызки поэзии, рисунки, каракули… Нашлись и строки из Песни восхождения, выписанные из Библии красной пастелью: «Возвожу очи мои к горам, откуда придет помощь моя».
Я вывалил содержимое рюкзака прямо на обеденный стол и решал, что можно выбросить. Среди мусора я заметил открытку: святой Бернар на коленях и Дева Мария. А вот и зимний пейзаж с молитвой. И несколько грязных конфет – последние крохи щедрого дара, который я получил в школе Жана-Батиста де ла Салля в тихое утро Богоявления семьсот восемьдесят один километр тому назад. Я положил подарки в нагрудный карман, застегнул кнопку и перепаковал рюкзак.
ПАПА БЕНЕДИКТ УШЕЛ НА ПОКОЙ. ПРОБЛЕМЫ ЦЕРКВИ… ЭТО СЛИШКОМ ТЯЖКОЕ БРЕМЯ ДЛЯ ОДНОГО ЧЕЛОВЕКА.
Мне предстоял самый тяжелый день паломничества. Перевал находился в двадцати шести километрах от Орсьера. И в полутора километрах выше. И брат Жан-Мишель был совершенно прав: одолевать его в плохую погоду… конечно, лучше не стоит. Но я знал, что все равно это совершу. Даже вопреки тому, что надо мной, сменив беспечную уверенность ранних недель, нависла угроза. Я шел уже не по своей воле: меня влекло нечто иное, нечто, бывшее сильнее меня. И то, что я едва сумел избежать смерти, не позволило мне этого забыть. Мосты, рельсы, несчастные случаи: эти картины уже давно терзали мне душу в темные тоскливые ночи.