Кровь боярина Кучки

Полуян Вадим Петрович

Род молча налил себе из фляги и залпом выпил.

–  Нет, не могу не ехать, - простонал Нечай.
– Легче умереть!

–  Едем вместе, - твёрдо сказал друг.

Нечай замахал руками:

–  Сиди уж!

Род горячо обнял его.

4

–  Ветерок дружит нам!
– крикнул Вашковец, когда миновали последнюю переспу под Киевом и вырвались на простор.

А простор был двухцветный: вверху - синё, а внизу - бело. Наезженная дорога стрелой упиралась в окоём, соединяющий белое с синим. Игреняя кобылица шла почти вровень

с буланым жеребцом. Род подумал, что при такой скачке встречный ветер был бы невыносим.

В течение дня миновали несколько деревень, курившихся в стороне от большого шляха. Заночевали в одной из них на переполненном заезжими становище. А ранним утром в серебристом тумане обрисовались мощные дубовые башни на земляном валу. Род, залюбовавшись, придержал Катаношу.

–  Что за град?

–  Лепый?
– остановился и Нечай.
– Это Вышгород!

Дав спутнику наглядеться вдоволь, он поторопил:

–  Наше место не здесь, а под Луцком.

Род тем временем достал с груди кожаную кису, извлёк оттуда клок бересты с писалом и, пристроив писчий снаряд на щите, начал выводить слова.

–  Что ты творишь?
– удивился Вашковец.

–  Окажи милость, друг, - умоляюще обратился к нему неурочный писальник.
– Подари мне час, заскочи в Вышгород, передай эту епистолию. Вот так важно!
– Он провёл ребром ладони по горлу.
– Не теряй времени. Я во-он в той деревеньке обожду. Видишь колокольню?

–  В чьи же руки грамотку отдать?
– спрятал бересту на груди Нечай.

–  В княжеских хоромах спросишь сенную девушку княгинину именем Лиляна. Ей, только ей в руки от дай.

–  Поня-а-а-тно!
– хитро подмигнул кузнец.

Не успел влюблённый опровергнуть его догадку, а посланца уж и след простыл.

В церкви колокол надтреснуто звонил к обедне. В малой деревеньке приход бедный. Больше баб, чем мужиков, тянулось к паперти. Род пристроил Катаношу в уголке ограды, подвязал ей овсяную торбу и вошёл, стирая с рук мороз.

В притворе служка раздувал кадило. Запах ладана и воска, свет лампад сразу успокоили мятущуюся душу Рода. Нынче же его послание из рук Лиляны перейдёт в руки Улиты, потом сгорит. Он обозначил на бересте Заяцкое становище, где поселится, вернувшись из-под Луцка. А случится это скоро. И, даст Бог, свершится чудо: они свидятся.

Псаломщик на правом клиросе читал часы. У левого стояла в шерстяном платке, как гусеница в коконе, мужлатка [388] и истово крестилась. Род купил свечу за векшу и поставил у большой иконы Богоматери, заграждающей от взоров левый клирос. Затем стал рядом с женщиной.

–  Жаждешь исповеди?
– искоса взглянула на него мужлатка.
– Наш поп Лихач зело суров, поробче. Коли грех велик, не сразу разрешает.

–  Какой поп Лихач?
– не понял Род, уйдя в собственные мысли.

[388] МУЖЛАТКА - мужевидная женщина.

–  Отец Троадий, грек, - пояснила исповедница.
– Поп Лихач по прозвищу. Он сейчас на крылосе и совершает исповедь. Сослужащий ему русский батя Леванид намного милосерднее. Он завтра будет отпускать грехи.

–  Ты, стало быть, не слишком нагрешила, что пришла к отцу Троадию?
– не удержал улыбки Род.

Женщина мотнула головой.

–  Я с соседкой Анницей вошла в немирье. Потаскались за волосы, вот и каемся.

С клироса сошла девчища [389] с блаженными

глазами из-под темной понки и басом прошептала на ухо мужлатке:

[389] ДЕВЧИЩА - заматерелая девица.

–  Отпустил!

Род остался у амвона в одиночестве. Исподволь у самого возникла тяга к покаянию. Причащался, помнится, давненько, ещё в Новгороде-Северском, в последний раз. Последний, и, пожалуй что, единственный, с тех пор, как был крещён. «Уж коли стал христианином, надо жить по-христиански», - рассуждал он, ожидаючи мужлатку. Вспомнились слова игумена Анании, что не избылся в нем ещё язычник. Как зорко напророчил старец! Легкомысленное самообреченье Рода на затвор позорно завершилось блудом…

Вот женщина спустилась, осчастливленная, с клироса. Молодой грешник трепетно поднялся по ступенькам.

Маленький тщедушный грек в серебряной епитрахили [390] , не прерывая, выслушал стыдливую и сбивчивую повесть о грехопадении. При воцарившемся молчании Род вспомнил, как Огур Огарыш жаловался, что не нашёл душевного успокоения у грека. На сей раз грешник и не ждал успокоения. Но то, что он услышал, повергло в жар его лицо.

–  Кони женонеистовые!
– гневно прошептал отец Троадий, - Жён друзей своих хребтаете!
– Поскольку Род не отвечал, исповедатель уже вслух приговорил: - Запрещаю! На год отрешаю от приобщенья святых тайн!

[390] ЕПИТРАХИЛЬ - одно из облачений священника, надеваемое на шею.

Так и не покрытый спасающей епитрахилью перед отпустительной молитвой, Род покинул клирос, быстро пошёл из храма, не желая видеть ничьих взглядов. Спустившись с паперти, долго не надевал шапку, пока голову не прихватил мороз.

У Катаноши пусто было в торбе. Подсыпал ей из тороков овса. Ласково стал снимать иней с шеи кобылицы. И не почувствовал ни раздраженья, ни даже крохотной обиды, а ведь с плеча отсек ему пути к прощенью поп Лихач. Род даже радовался этому. С преступной сладостью он представлял, как Вашковец отдаст берестяную епистолию Лиляне, как тут же попадёт она в руки Улиты, а та уж не смирится с тем, что «жисточка» её проедет мимо не увиденный, не приголубленный. Он весь сосредоточился в эту минуту, чтоб душой проникнуть сквозь окрепы города, узкие улочки, стены дворца в княгинину одрину, где светлокудрая зеленоглазая русалка с упоением читает его грамотку, и розовые губки домиком вожделенно шепчут его имя, и фарфоровые блюдца щёк невидимый художник окрашивает заревою краской. Но ведалец, душевным взором побеждавший расстояния, на этот раз не лицезрел искомой цели ни в княгининой одрине, ни во дворце. Он не увидал Улиты, не узнал, что именно в сей миг с нею творится в этом недоступном Вышгороде. Как будто бы её здесь не было. Или, что вернее, утерял он свой волшебный дар.

Его плеча коснулась лёгкая рука.

–  Не сокрушайся, грешный человек!

Возле него - вот уж кого не ожидал!
– стоял отец Троадий. Из подбитой мехом сиреневой скуфьи струились смоляные волосы. Стёганая ряса подпоясана волосяным поясом.

–  Ты, видно, не здешний. А тут меня прозвали поп Лихач. Ты на мою лихость не взроптал, ушёл без оправданий. Велик твой грех, и велико раскаяние. Загрызла меня совесть, не даёт начинать службу. Ведь все мы грешники, оскудоумившие, ослабившие свою волю земные твари. Пойдём! Властью, мне Богом данною, отпущу твой грех.