Кровь боярина Кучки
Шрифт:
Колымага подпрыгивала, качаясь. Колеса гремели…
Род задыхался… Все исчезло. Не было ни карети, ни скупого светца, ни грохота колёс. В ночной час в нежно-ласковом озере Ильмень он, отчаянный пловец, попал в бурю. Тугие тёплые волны накатывались, то отталкивая, то поглощая. Он делал усилия перемочь их силу, и волны тихо стонали, впитывая его в пучину. Когда буря улеглась и светец замерцал вверху, а кареть продолжала тряско и гулко нестись куда-то, Род подавленно произнёс:
– Где мы?.. О всевидящий Сварог!.. До чего докатились?
– Не поминай Сварога! Забудь!
–
– Бежим в Чешскую, в Угорскую землю, а не то в Греческую, - пылко заговорил Род.
– Я продам себя в холопи тамошнему царю. Рабом стану и еженощь буду лицезреть тебя…
– Не токмо зреть очами - телесами чуять.
– Улита жёстко сжала его ладонь.
– Все же не изрекай глупостей. Нет нужды горе мыкать невесть где. Потерпеть, поразмыслить надо потонку. Неустройство наше обустроится. Вот закончится немирье у свёкра с его племянником…
– До их смерти не кончится, - предрёк Род.
– Не омрачай сердца, светлее гляди в судьбу, - посоветовала Улита.
Такой совет, достойный княгини, отозвался в мыслях ведальца детским лепетом.
– Твой Андрей ищет убить меня, - вынужденно признался он и рассказал всю историю, приключившуюся под Луцком.
– Ты!
– воскликнула княгиня, едва дослушав.
– Это ты спас его! Не взыщи! Андрей - смурый бирюк, не ведающий благодарности. Однако убить тебя… Не иначе половецкие шакалы замыслили. Андрей, даже люто ненавидя, не убьёт. Нет и нет, я знаю…
– О, княгиня!
– тяжело вздохнул Род.
– Однако наша ночь на исходе.
Он кинул взор в побуревшую от рассвета слюду окна.
Колымага сбавляла ход и внезапно замерла. Тут же вне её послышались возня, ругань.
– Я те подменю упряжь, неплод [404] постылый!
– Пошто лаешься, девья мать?
Нет, Улита не слышала этой отрыжки бытия. Она вся ушла в прощальный поцелуй с другом.
Покинув кареть, Род едва успел принять Катаношу от Якима, и поезд рванулся далее с обновлённой силой.
[404] НЕПЛОД - мужчина, у которого нет детей.
У первой переспы Киева мнимый охраныш отстал от него, как подранок от стаи.
Гудели колокола. Вновь запрудили улицу только что жавшиеся от княгинина поезда к стенам толпы кыян.
Род, храня одиночество, просочился сквозь толчею на свой Бабин торг к Заяцкому становищу.
– Эй!
– окликнули его.
От воротной вереи отделился Первуха и кивком головы велел свернуть за угол.
– Тебя только что спрашивали княжьи обыщики.
– Чьи?
– насторожился Род.
– Как их опознать?
– развёл руками Первуха.
– То ли Гюргиевы, то ли Андреевы.
– Как они досочились меня здесь спрашивать?
Шестопёр объяснил:
– Весьма просто. Ты под Луцком был с Вашковцом. Им ведомо, чей слуга Вашковец. Вот и явились к подворью Святослава Всеволодича. Я принуждён был назвать Заяцкое становище.
– Ты? Принуждён? Ты предал меня!
– возмутился Род.
Шестопёр опустил повинную голову.
–
Род сжал плечо Первухи.
– Не взыщи за погрубину. Не стоит вашего счастья с Мякушей моя забубённая голова. Прощай, друже!
– Ты куда? Куда?
– неслось ему вслед.
А он вёл свою Катаношу водком по безумным от Гюргиевых торжеств улицам. Шестопёр не стал его догонять. Предать предал против воли, да по собственному изволу предупредил об опасности. Берегущий Мякушу, однако, как прежде, смелый Первуха!
Куда было деться Роду? В калите, как при высадке у Мостквы-реки, гривна кун. В Новгородском конце становища не по карману. Разве что поприцениваться у Жидовских ворот? Там ночлег дешевле.
На каком-то из восьми торжищ Киева в красных рядах под имполой бесприютному преградила путь знакомая образина.
– Ай да встреча!
– произнёс ражий половец по-кыпчакски, - Помнишь пир в Дубно, яшник покойного Тугоркана? Давай поздороваемся по-русски…
Он тянул руку, а на руке блеснул перстень с кровавым камнем. «Яхонт перстня - скляница с ядом», - подсказала память страшное предупреждение Кзы Род перехватил руку с перстнем возле локтя, так что кисть беспомощно повисла, и оттолкнул половца. Тот отлетел к прилавкам, дико крича. И тут бывший яшник заметил, что у прилавков изготовились соплеменники пострадавшего. Степняки подступали, потрясая оружием, как стая хана Кунуя. На сей раз местом схватки была не Дикая Степь. Род в мгновение ока сообразил, что его враги под покровом имполы, и он вне её и что этот край крытой торговой улицы держится на одном столбе, хотя и весьма внушительном. Отпустив Катаношу, Род обнял столб, потянул на себя, и крыша с грохотом рухнула, накрыв нападавших, а он с вывернутым столбом рухнул в противоположную сторону. Презирая ушибы, вскочил н седло.
– Ух-ух-ух-у-ух!
Кобылица вздыбилась и исчезла, раскидав прочь ошарашенных ротозеев.
Вплоть до сумерек то водком, то в седле мыкался одиночка со своей Катаношей в праздной толпе по Киеву. Ночлег-то в конце концов приискал, даже подружку свою игренюю определил в конную избу и снабдил овсом. Самому осталось насытиться. Не хотелось соваться в ближайшую к его становищу Трёшкину корчму, хотя было вовсе не далеко. Очень не хотелось! Весь день после столкновенья под имполой он чуял на себе глаз да глаз. Возможно, это только мерещилось, хотя упорно зрело чувство опасности. И вот у самых дверей под вывеской «Трёшкина криница» знакомый голос позади истиха произнёс:
– Боярин Жилотуг! Князь Андрей Гюргич хочет лицезреть тебя. Пожалуй в мою кареть.
Все воспротивилось внутри Рода этому приглашению. Он все-таки обернулся, Ярун Ничей с видом друга повлёк его от корчмы. Уже сев в утлую колымагу, приглашённый спросил:
– Пошто хочет лицезреть меня Андрей Гюргич?
Ярун мелко захихикал.
– Должно, помозибо скажет за спасенье под Луцком. Он тогда обмишулился.
Ехали долго. Сошли во дворе за высоким тыном у мрачной почернелой избы. Род невольно вспомнил Чернигов, попытку освободить Коснятку.