Кровь и пот
Шрифт:
— Придерживай, — сказал он. — Сильный ты парень. А только, земляк, неловкий ты, драться не умеешь.
— Верно…
— О боксе слыхал когда?
— Какой такой бокс?
— О! Это вещь! Здесь нам, по всему видать, долго придется побыть. В свободное время покажу тебе несколько приемов. В такое время уметь драться никогда не помешает. Ну да ладно, там видно будет… А пока будь здоров, вон наш командир.
— Где?
— Вон впереди. На вороном коне. Штабс-капитан Рошаль.
— За то, что за меня заступился… — начал было Еламан и запнулся, подыскивая слова.
Мюльгаузен, угадав,
— Может и влететь. Посмотрим. Ты гляди только берегись конопатого, понял?
Мюльгаузен опять улыбнулся, подмигнул и пошел к своим.
— Какой человек! — все повторял потом Еламан и радовался как ребенок, что познакомился с человеком, который так силен, дружелюбен и у которого такое красивое трудное имя: Мюль-га-узен.
После свержения царя русская армия, покидая турецкую территорию, поспешила в порт Трапезунд. Забытый начальством рабочий батальон, в котором служил Еламан, несколько раз сбиваясь с дороги, тоже добрался наконец до Трапезунда. Еламану только один раз довелось встретить Мюльгаузена: того с товарищами уже сажали на пароход, чтобы отправить на родину. На прощание Мюльгаузен сказал:
— Приезжай ко мне в Челкар. Найду тебе работу в депо. Пролетариат теперь главная сила, понял? В стране революция! Приезжай, будем вместе.
И вот теперь Еламан шел в Челкар. Он еще не решил, останется ли в Челкаре. Работа в депо была непонятна для него, даже страх шевелился у него в душе, когда он думал об этом. И потом, еще манила его родина, привычная жизнь, привычная работа, рыбачий аул на круче…
Наконец он в родном краю! С утра сегодня идет он по родной земле. Сколько теперь до Челкара? Ну, десять — пятнадцать верст, вон на горизонте буреет бугор, снег на вершине его сошел; стоит только дойти до него, подняться, а там уж, наверное, и домики вдали запестреют. Прежде, бывало, в далекие времена из-за холмов маняще торчала длинная башня красной кирпичной водокачки, и силы у утомленного путника сразу прибывали.
В старину, когда Еламан был еще мальчишкой, все аулы, расположенные на берегу моря, как только сходил снег, первыми начинали откочевку на джайляу. В иные годы аулы огромного шумного рода Абралы проезжали мимо Челкара, добрались в поисках пастбищ до самого Иргиза и до диких урочищ рек Жем и Оил.
Все-таки вольное было житье, когда служил он. Во время кочевки, бывало, расставлял богатый аул свои юрты недалеко от станции Улпан и задерживался на неделю-другую. А иногда жили тут до самого лета, пока не отцветали тюльпаны.
С тех пор много лет прошло, и во многих краях побывал Еламан, немало мест повидал, но окрестности Улпана так и остались в памяти, как самое дорогое. Ранней весной по обе стороны от железной дороги буйно выметывались красные и желтые тюльпаны вперемешку с терпкой молодой полынью. Ничем не сдерживаемый ветер собирал с огромных пространств все запахи весны и нес их над степью, веселя сердца коней, верблюдов и людей.
Однажды вечером Еламан погнал свой табун через железную дорогу в сторону озерной долины, богатой разнотравьем. Неожиданно ему встретился старик Суйеу. Старик и тогда уже хорошо относился к Еламану и тогда не называл его
— А! Табунщик! — сказал он, приостановившись, и фыркнул, с удовольствием разглядывая Еламана. — Коней пасешь, значит? Что ж, и то дело, паси, паси!..
И поехал дальше. Отъехав шагов на двадцать, старик обернулся и крикнул:
— До нашего аула не так уж далеко! При случае заезжай! Заезжай!
У Еламана тогда дух перехватило. Он покраснел, приподнялся на стременах, опять сел и почувствовал, как испарина выступает у него на лбу. Сердце у него застучало, и слабые жаркие волны пошли по всему телу. Долго он смотрел вслед старику Суйеу, пока тот не скрылся за холмом.
Табунщики всю зиму любовно ухаживают за конем, на котором пасут табун летом. Конь Еламана блестел, лоснился короткой гладкой шерстью. Ему надоело стоять. Он переступал, приседал, фыркал и мотал головой, прося повод. Еламан восхищенно посмотрел на острые, чуткие уши, на длинную упругую шею своего скакуна, вдруг ударил его пятками, пустил поводья и сорвался с места вскачь. Он скакал долго, но табуна все не было видно. И он подумал тогда, что кони его, нигде не задерживаясь, поспешили на привычное пастбище.
Небо было чисто. День клонился к вечеру. Жаворонки, успевшие уже обзавестись гнездами где-то в молодой траве, освободившиеся от немудреных обязанностей своей маленькой жизни, беззаботно и без умолку трезвонили в вышине.
Стояла ранняя весна, и в долинах, по оврагам, по ложбинам издали сверкала талая вода, не ушедшая еще в землю. Выросла уже молодая трава, но земля еще не просохла, еще дышала весенней влажной прохладой. Не слышно сухого цокота копыт, как летом, и не клубится пыль за конем. Беззвучно ступая по жирной сочной земле, точно босой мальчишка, пофыркивая и свежо дыша, прижав уши, вытянув по-лебединому шею, мчался конь в весеннюю синеву.
Скоро Еламан догнал свой табун. Табун был уже возле железной дороги. Замученные за зиму, только весной отпущенные на выпас кони далеко рассыпались по степи, но середина табуна шла плотным косяком, ни на вершок не отставая от черногривого серого жеребца. Кони шли вдоль железной дороги, по морю тюльпанов. Тюльпанов было так много, что Еламану на миг показалось: «Пожар!» Так, бывало, в степи в знойные дни неожиданно вспыхивал, загорался поверху ковыль, и кони, застигнутые пожаром в степи, хрипло крича от ужаса и боли, вихрем мчались по щиколотки в огне. Да! Так ярко цвели, горели тогда тюльпаны, что показались ему огнем…
Теперь, много лет спустя, одиноко шагая вдоль насыпи, Еламан опять вспомнил про весенние тюльпаны. Но теперь он сравнил бы их с кровью. Кровь, текущая по земле! Сколько людей положило свои головы в одной только турецкой земле — будто тюльпаны, растоптанные копытами коней. А сколько смертей было по всей земле — и тут, в родных краях, и где-то на западе, в какой-то Галиции, и на русских равнинах…
Впереди вдруг пронзительно и долго загудел паровоз. Еламан очнулся, увидел, что он подошел уже к самому разъезду, маленький беленький домик которого видел он еще издалека. Поезд, видно давно стоявший на разъезде, с лязгом и скрежетом тронулся и медленно стал набирать ход.