Кровь и золото

Райс Энн

– Ты только начал учить меня, – сказал он.

– Ты можешь учиться у окружающего мира, – ответил я. – И по книгам – в доме их достаточно. Учиться можно даже... даже у тех, кому однажды ночью ты передашь Кровь.

Он кивнул. Что здесь добавить?

Казалось, наступил момент, когда нужно повернуться и уйти, но я не находил в себе сил для этого, а потому прошел в другую комнату и встал там, склонив голову, охваченный неведомой доселе болью.

Мне отчаянно хотелось остаться с ними! Я не сомневался в своем желании. Никакие планы не могли придать мне сил. Я приложил

ладонь к ребрам и почувствовал, что боль огнем сжигает меня изнутри. Я не мог говорить. Не мог сдвинуться с места.

Ко мне подошла Зенобия. За ней Авикус. Они обняли меня.

– Я понимаю, что тебе нужно уходить, – негромко произнес Авикус. – Поверь. Понимаю.

Вместо ответа я с силой прокусил себе язык и, повернувшись, прижался губами к губам Авикуса, чтобы кровь потекла в его рот. Он вздрогнул от этого поцелуя и обнял меня еще крепче.

Потом я снова наполнил кровью рот и повторил поцелуй с Зенобией. Она тесно прижалась ко мне. Я приподнял ее длинные легкие волосы и зарылся в них лицом – точнее, набросил их на лицо, словно покрывало. От боли у меня перехватило дыхание.

– Люблю вас обоих, – прошептал я так тихо, что они едва ли расслышали.

Без лишних слов и жестов я склонил голову и каким-то образом добрался до выхода.

Через час меня уже не было в Константинополе – я направлялся проторенной дорогой в Италию, сидя на облучке первой повозки и беседуя с начальником охраны, правившим лошадьми.

Сердце мое было разбито, однако я старался казаться веселым и вел долгие разговоры со смертными. Игра эта продолжалась на протяжении многих ночей.

Не помню, сколько мы путешествовали, знаю только, что на пути нам попадалось достаточно городов для остановок, а дороги, вопреки опасениям, оказались довольно неплохими. Я внимательно следил за телохранителями, не забывая покупать их верность щедрыми дарами.

Когда мы добрались до Альп, понадобилось время, чтобы найти подходящее уединенное место для постройки святилища.

Но как-то вечером, когда зимние холода чуть отступили, а небо совершенно расчистилось, я приметил наверху, неподалеку от главной дороги, ряд крутых холмов, куда, судя по всему, не ступала нога человека. Они идеально соответствовали моим замыслам.

Я разместил свой караван в ближайшем городке, вернулся без сопровождения и забрался наверх прямо по скалам, недоступным для смертных. Там-то я и обнаружил прекрасное место: крошечную долину, где можно было строить убежище.

Вернувшись в город, я приобрел жилище для себя и Тех, Кого Следует Оберегать, а потом отправил охрану и рабов обратно в Константинополь, богато наградив всех за верную службу.

Смущенные, но довольные смертные тепло распрощались со мной и весело разместились в одной из повозок, которую я подарил им для возвращения домой.

Поскольку город, где я поселился, находился под угрозой вторжения, невзирая на самодовольную беспечность лангобардов, я уже на следующую ночь принялся за работу.

Только вампир мог с такой скоростью преодолеть расстояние, разделявшее городской дом и предназначенный для святилища участок. Только вампир мог прорыть

окаменевшую землю и укрепить коридоры, ведущие к квадратному подземному склепу, а потом установить обитую железом каменную дверь, спасавшую царя и царицу от света дня.

Только вампир мог расписать стены изображениями древних богов и богинь Греции и Рима. Только вампир мог столь мастерски и столь быстро вырезать из гранита трон.

Только вампир мог поднять на гору Мать и Отца и укрыть их в подземелье. Только вампир мог усадить их рука об руку на гранитном троне.

А когда все закончилось, кто, как не я, мог прилечь у холодной стены и заплакать от привычного одиночества? Кто, как не я, мог, обессилев, пролежать в безмолвии две недели, отказываясь пошевелиться?

Не удивительно, что в первые месяцы я старался разжечь искру жизни в Тех, Кого Следует Оберегать, приводя им жертвы в память об Эвдоксии, но бедные обреченные смертные – все как один злодеи – не вызывали в Акаше желания поднять всесильную правую руку. Приходилось самому лишать жизни злосчастные жертвы и относить их далеко в горы, чтобы оставить на зазубренных вершинах, словно подношения жестоким богам.

В последующие столетия я позволял себе охотиться в близлежащих городках, отпивая по нескольку глотков, дабы не возбуждать подозрений местного населения, но иногда все же совершал дальние путешествия, желая узнать, как обстоят дела в знакомых мне городах.

Я навестил Павию, Марсель и Лион, где по обыкновению заходил в таверны и заводил разговоры со смертными, подпаивая их, чтобы услышать, что происходит в мире. Периодически я исследовал поля битв, где праздновали победу исламские воины. Или под покровом тьмы следовал за франками, идущими на бой. И в ту пору – впервые за все свое бессмертное существование – я завел близких друзей среди смертных.

Я выбирал смертного, например солдата, и часто встречался с ним в местной таверне, чтобы побеседовать о его взглядах на жизнь и на мир. Те дружеские отношения были не слишком долгими и не слишком крепкими, потому что я не позволял себе глубоких привязанностей, а когда появлялось искушение передать смертному свою кровь, поспешно отдалялся от него и заводил новые связи.

Таким образом я познакомился со многими людьми, даже с монахами из монастырей, потому что без стеснения заговаривал с ними на дорогах, особенно когда их путь лежал через опасные земли; провожал их, задавая вежливые вопросы о Папе, о Церкви и даже о тех маленьких сообществах, в которых им приходилось жить.

Немало историй помню я о тех смертных – ведь мне не всегда удавалось оградить от них свое сердце. Но сейчас у нас нет времени. Признаюсь лишь, что могу только молить богов, если они пожелают откликнуться, чтобы моя дружба давала смертным такое же утешение, какое она даровала мне.

Когда я преисполнялся мужества, то отправлялся в Италию и навещал Равенну, чтобы посмотреть на великолепные церкви, украшенные не менее великолепной мозаикой, чем та, что я видел в Константинополе. Но проникать вглубь родной страны не смел, страшась увидеть руины всего, что было мне дорого.