Кровь и золото
Шрифт:
«Не смей вмешиваться в его жизнь, – приказал я себе. – Не смей приносить золото и отвлекать его от работы. Его ждет судьба смертного. Он знаменит на весь город. Он известен в Риме. Его творения останутся в веках. Он не из тех, кого нужно вытаскивать из канавы. О нем говорит вся Флоренция. О нем говорят в папском дворце. Оставь его в покое».
И я не возвращался, продолжая изнывать от желания хоть одним глазком взглянуть на него, просто сообщить, что дивная картина с тремя Грациями и другими богинями в весеннем саду столь же восхитительна, как и остальные
Я дорого заплатил бы только за то, чтобы мне позволили вечером посидеть в мастерской и посмотреть, как он работает. Но так поступать было нельзя.
Я вернулся в церковь Сан-Паолино и провел там несколько часов, любуясь «Оплакиванием Христа».
Этот шедевр был более статичным, чем «языческие» картины. Боттичелли редко доходил до подобной строгости. Во всем – в темных одеждах персонажей, в затененной глубине открытой гробницы – присутствовала завораживающая мрачность. Но даже в суровости проскальзывали нежность и очарование. А лица Марии и Христа, почти слившиеся воедино, притягивали меня и не давали отвести взор.
О Боттичелли! Как найти объяснение его таланту? Персонажи его картин казались самим совершенством, но фигуры и даже лица их всегда были слегка удлиненными, а выражения – сонными и, наверное, – сложно сказать – чуть-чуть несчастливыми. Казалось, все они погружены в какой-то общий сон.
Краски, которыми он пользовался наряду с другими флорентийскими художниками, намного превосходили все, что имелись у нас в Древнем Риме. Для их изготовления обычный яичный желток смешивали с измельченными пигментами, что позволяло получить любые цвета, глазури и лаки непревзойденного блеска и долговечности. Другими словами, картины обладали блеском, казавшимся в моих глазах настоящим чудом.
Я так заинтересовался красками, что послал смертного слугу приобрести для меня яйца и все возможные пигменты, а также привести в ночное время старого подмастерье, чтобы смешать краски до необходимой густоты и дать мне возможность самому опробовать их.
Задуманная как праздный эксперимент работа кончилась тем, что я загорелся и покрыл изображениями каждую доску и каждый холст, купленные подмастерьем и слугой.
Конечно, их поразила моя скорость, и пришлось сделать перерыв. Разве я давным-давно, расписывая столовую под одобрительные крики гостей, не научился проявлять благоразумие?
Я щедро наградил их и отослал, приказав вернуться с новым запасом материалов. Что же я рисовал? Бледное подражание Боттичелли – ведь даже бессмертная кровь не позволяла мне уловить то, что удавалось ему. Я не умел создавать такие лица – нет, мне было до него далеко. В моих картинах было что-то хрупкое и безнадежное. Я не мог их видеть. Они вызывали во мне отвращение. Нарисованные лица смотрели на меня уныло и обвиняюще.
Не находя себе места, я вышел прямо в ночь и услышал, как пара бессмертных юнцов, справедливо опасавшихся меня, по непонятной причине внимательно следят за мною. Я послал им безмолвное сообщение, дабы меня не беспокоили: «Не приближайтесь, ибо я во власти великой страсти и не потерплю
Я прокрался в церковь Сан-Паолино и, упав перед «Оплакиванием Христа» на колени, провел языком по острым зубам. Ослепленный открывшейся мне красотой, я жаждал крови и мог бы убить жертву прямо в церкви.
И тогда меня посетила преступная мысль. Настолько же преступная, насколько религиозной была картина. Мысль явилась из ниоткуда, словно сатана существовал на самом деле и приполз по каменным плитам, чтобы вложить ее мне в голову.
«Ты любишь его, Мариус! – сказал тот сатана. – Так возьми его с собой. Дай Боттичелли Кровь».
Содрогнувшись, я опустился на пол и сел, прислонившись к стене. Снова подступила жажда. Я пришел в ужас от того, что посмел помыслить о подобном, но в то же время отчетливо представил, как заключаю Боттичелли в объятия. Как пронзаю зубами горло Боттичелли. Кровь Боттичелли. И моя кровь... моя кровь в его венах.
«Подумай, как долго ты ждал, Мариус, – продолжал злокозненный голос сатаны. – За все долгие века ты ни разу не передал никому свою кровь. Но ты можешь разделить ее с Боттичелли!»
Он бы продолжал рисовать; Кровь сделала бы его искусство непревзойденным. Он жил бы вечно, сохранив свой талант, – скромный человек сорока лет от роду, благодарный за кошель золота, скромный человек, написавший несравненного Христа, откинувшего голову на руки Марии.
Нет! Такого допустить нельзя. И я не допущу! Я не смогу. И не стану.
С этими мыслями я медленно поднялся на ноги, вышел из церкви и побрел по темной узкой улице по направлению к дому Боттичелли.
Я слышал, как в груди колотится сердце. Казалось, моя голова совершенно опустела, а тело стало невесомым – тело хищника, тело злодея. Я отдавал себе отчет в собственном злодействе и понимал его природу. Меня охватило возбуждение. Заключить Боттичелли в объятия! В объятия вечности!
Я слышал, что за мной следует пара юнцов, но не придал этому значения. Они слишком боялись меня, чтобы приблизиться. И я неуклонно продолжал свой путь.
Пройдя лишь несколько кварталов, я очутился у дверей Сандро. При мне был кошель золота. В доме горели огни. Грезя наяву, измученный жаждой, я позвонил, как в прошлый раз.
«Нет, никогда, ни за что, – думал я. – Нельзя лишать мира того, кто стал этому миру необходим. Ты не посмеешь нарушить ход судьбы того, кто подарил другим столько радости и любви».
На стук вышел брат Сандро, но теперь он источал любезность и провел меня в мастерскую, где в одиночестве работал Боттичелли.
Не успел я войти в просторную комнату, как он обернулся и поприветствовал меня.
За его спиной висела большая панель, разительным образом отличающаяся от остальных произведений. Я обвел ее взглядом, догадываясь, что именно этого он от меня ждет, но не сумел скрыть неодобрение и страх.
Жажда крови усилилась, но я подавил ее и смотрел на картину, ни о чем не думая – ни о Сандро, ни о его смерти и возрождении – ни о чем, кроме картины.