Кровь и золото

Райс Энн

Откуда мне было знать? Я владел необходимой информацией, обладал хотя бы поверхностным талантом. Но гадал, не совершаю ли я чудовищное богохульство?

Я вернулся к теме волхвов. Я был знаком с каноном: три царя, конюшня, Мария, Иосиф, младенец Иисус, – работа далась мне легко, я одарил Марию красотой Зенобии и по-прежнему не скупился на краски.

Вскоре гигантская мастерская наполнилась полотнами. Некоторые я повесил на стены. Остальные прислонил к стене.

Как-то вечером я пригласил на ужин самых выдающихся учителей моих мальчиков и заметил, что один

из них, преподаватель греческого, заглянул в мастерскую через открытую дверь.

– Прошу вас, скажите, как вам мои картины?

– Замечательные! – искренне воскликнул он. – Никогда ничего подобного не видел. Например, все персонажи картины с изображением волхвов...

Он испуганно умолк.

– Продолжайте, пожалуйста! – мгновенно отозвался я. – Скажите, что вы думаете. Мне нужно знать.

– Все персонажи смотрят прямо на нас – и Мария, и Иосиф, и три царя. Никогда раньше такого не видел.

– А это неправильно? – спросил я.

– Не думаю, – поспешил ответить он. – Но кто знает ответ? Вы же рисуете для себя, не так ли?

– Да, для себя, – ответил я. – Но мне важно ваше мнение. Иногда я бываю очень ранимым, хрупким как стекло и мучаюсь сомнениями.

Мы посмеялись. Только старшие мальчики заинтересовались нашим разговором, но я увидел, что самый взрослый из них, Пьеро, хочет что-то сказать. Он тоже заходил в комнату и видел картины.

– Рассказывай, Пьеро. – Я подмигнул ему и улыбнулся. – Твое мнение?

– Краски, господин! Какие волшебные краски! Когда нам позволят работать с вами? Я умею больше, чем вы думаете.

– Я помню, Пьеро. – Мои слова относились к его работе в мастерской до того, как он попал ко мне. – Скоро я тебя позову.

И действительно, я позвал их на следующую ночь.

Испытывая глубокие сомнения в выбранной теме, я решился пойти дорогой Боттичелли.

Сюжетом следующей картины я выбрал «Оплакивание Христа». Я изобразил Иисуса настолько нежным и ранимым, насколько позволяло мастерство, и окружил его бесчисленными плакальщиками. Язычник, я понятия не имел, кто там присутствовал, поэтому создал огромную разношерстную толпу скорбящих смертных – одетых на флорентийский лад, – оплакивающих мертвого Иисуса, а также ангелов в небе, раздираемых болью, словно ангелы художника Джотто, чьи работы я видел где-то в Италии – не помню, в каком городе.

На учеников и учителей, приглашенных в мастерскую для предварительного просмотра, картина произвела большое впечатление. Снова нарисованные мной лица вызвали комментарии, но зрители отметили и необычные свойства картины: обильное использование красок и позолоты, а также мелкие штрихи, например жучки и мошки.

Я кое-что понял. Я свободен. Я могу рисовать, что захочу. Никто не станет придираться. Но, с другой стороны, я мог и ошибаться.

Мне было крайне важно сохранить свое место в гуще венецианской жизни. Я не хотел потерять свои позиции в теплом, любящем мире.

Следующие недели я посвятил обходу церквей в поисках вдохновения и обнаружил много странных, гротескных картин, почти таких же удивительных, как мои работы.

Художник по

фамилии Карпаччо создал произведение, носившее название «Аллегория», где изобразил распластавшееся тело мертвого Христа на фоне фантастического пейзажа, а по боками – двух седовласых старцев, глядящих на зрителя, словно рядом с ними нет никакого Христа!

Среди работ художника Кривелли я обнаружил поистине гротескное изображение мертвого Спасителя с двумя ангелами, больше похожими на чудовищ. Этот же художник рисовал Мадонну почти такой же прелестной и полной жизни, какими Боттичелли писал богинь и нимф.

Каждую ночь, поднимаясь, я испытывал не жажду крови (которой я, однако, не пренебрегал), но жажду творчества, и вскоре мои картины, написанные на больших деревянных панелях, были расставлены по всему дому.

Наконец, потеряв им счет и предпочитая двигаться вперед, а не совершенствовать старое, я уступил Винченцо и согласился, чтобы он развесил их на стенах так, как считал нужным.

Тем временем наш палаццо, известный в Венеции как «странный дом», оставался изолированным от мира.

Несомненно, наставники мальчиков рассказывали о вечерах, проведенных в обществе Мариуса Римского, а слуги, естественно, любили посплетничать, но я не стремился положить конец разговорам.

Однако по-прежнему не принимал у себя венецианцев. Не устраивал пышных застолий. Не открывал двери всем и каждому.

Но как же мне хотелось приглашать гостей! Я мечтал, чтобы весь город собирался под моей крышей.

Но пока я позволял себе принимать приглашения в другие дома.

Частенько ранним вечером, когда мне не хотелось обедать с детьми, задолго до начала работы в мастерской, я заходил в другие дворцы, заставая пиры в самом разгаре. При входе, если ко мне обращались, я вполголоса называл свое имя, но в основном меня пропускали без вопросов. Я обнаруживал, что гости рады принять меня в свое общество, что они наслышаны о моих картинах и о прославленной школе, где подмастерьев фактически не заставляли работать.

Конечно, я держался в тени, выражался мягко, но туманно, читал мысли, чтобы поддерживать интеллектуальную беседу. Я терял голову от любви окружающих, от радушного приема, хотя венецианская знать привыкла воспринимать подобное обращение как должное.

Не знаю, сколько месяцев я вел такую жизнь. Двое мальчиков уехали учиться в Падую. Я нашел четырех новых учеников. Возраст Винченцо не давал о себе знать. Периодически я нанимал новых учителей, выбирая самых лучших. И со страстью отдавался живописи.

Где-то через год-другой до меня дошли слухи о выдающейся молодой красавице, чей дом всегда был открыт для поэтов, драматургов и философов, если они умели оправдать потраченное на них время.

Как ты понимаешь, речь не шла о деньгах: чтобы попасть в общество той женщины, требовалось быть интересным человеком; от стихов ожидали благозвучия и смысла, в беседе следовало проявлять остроумие, на виргинале или лютне дозволялось играть только умеющим.

Меня крайне заинтересовала личность дамы, о которой всегда отзывались очень тепло.