Кровь и золото

Райс Энн

Для них я стал волшебником, помогавшим добиться того, о чем они и не мечтали.

Вне всякого сомнения, успех моего начинания принес мне несравненное удовлетворение, ибо я стал учителем этих детей, тем самым учителем, которым хотел стать для Авикуса и Зенобии. Все это время я вспоминал про обоих. Я не мог перестать думать о них, о том, что с ними сталось.

Живы ли они?

Я не знал.

Но я понял про себя одну вещь: я любил и Зенобию, и Авикуса, потому что они позволили мне стать их учителем. И ссорился с Пандорой, потому что она отказывалась.

Она была слишком хорошо образована и умна, чтобы довольствоваться меньшим, чем роль яростного красноречивого оппонента-философа, а я, глупец, оставил ее.

Но самопознание не помогло мне перестать тосковать по утраченным Зенобии и Авикусу и размышлять, по какому пути они решили пойти. Красота Зенобии задела во мне более глубокую ноту, чем привлекательность Авикуса, и я не мог отделаться от простого воспоминания о мягкости ее волос.

Иногда, оставаясь один в спальне, сидя у стола и глядя на колыхающиеся на ветру занавеси, я представлял себе волосы Зенобии. Я вспоминал, как они упали в Константинополе на мозаичный пол, когда она согласилась обрезать их, чтобы притвориться мальчишкой и выйти на улицу. Мне хотелось вернуться на тысячу лет назад и набрать полные ладони этих волос.

Свои же собственные волосы я теперь мог носить длинными – это соответствовало моде. Мне нравилось приводить их в порядок и, пока небо еще горело фиолетовым огнем, выходить на площадь, сознавая, что люди смотрят на меня и гадают, кто я такой.

Что касается живописи, то я продолжал рисовать на деревянных панелях, оставаясь в мастерской в обществе горстки подмастерьев, отрезанный от остального мира. Я с успехом создал несколько религиозных картин – на всех изображались Дева Мария и архангел Гавриил, потому что мне импонировала тема Благовещения, – и удивился тому, как хорошо мне удалось подделаться под стиль эпохи.

И тогда я решился на предприятие, для выполнения которого понадобились весь мой сверхъестественный талант и изобретательность.

Глава 18

Постараюсь объяснить, о каком предприятии речь: во Флоренции в одном из палаццо, принадлежавших Медичи, имелась часовня, и на стенах той часовни красовалась огромная фреска, написанная художником Гоццоли на тему шествия волхвов – трех мудрецов из Священного Писания, что принесли младенцу Христу щедрые дары.

То была великолепная роспись, изобилующая тщательно воссозданными мелкими деталями. Она получилась донельзя мирской: волхвы были одеты как богатые флорентинцы, за ними следовали толпы наряженных в похожее платье светских особ и духовных лиц; так что картина воспевала как младенца Христа, так и современную эпоху.

Фреска занимала стены небольшой часовни и нишу, где располагался алтарь.

Моему увлечению было множество причин. Я не был влюблен в Гоццоли, как в Боттичелли, но глубоко восхищался им, и детали его картины производили самое фантастическое впечатление.

И дело не только в процессии, которая казалась бесконечной, но и в изумительном пейзаже на

заднем плане: там были и города, и горы, и охотники, и бегущие звери, и прекрасно выписанные замки, и нежные кроны деревьев.

Поэтому я выбрал один из самых больших залов своего палаццо и решился воспроизвести эту фреску в одной плоскости. Для осуществления задуманного мне пришлось бы часто посещать Флоренцию, запоминать картину частями и возвращаться в Венецию, чтобы воссоздать ее со своим сверхъестественным талантом.

Мне удалось в значительной степени справиться с поставленной задачей.

Я «украл» «Шествие волхвов» – прославленное изображение процессии, имевшей огромное значение для христиан, в частности для флорентинцев, и перенес его яркими живыми красками на стену моего дворца.

Мою работу творческой не назовешь. Но я прошел испытание, а поскольку в то помещение никого не допускали, я не считал, что действительно лишил Гоццоли его собственности. Если же смертный и доберется до комнаты, которую держали на замке, я объясню, что оригинал картины написан Гоццоли. Так я и сделал, когда пришло время показать фреску ученикам.

Но вернемся на минутку к теме похищенной картины. Чем она привлекла меня? Чем заставила петь мою душу? Не знаю. Но она посвящалась трем царям, раздающим дары, а я воображал, что осыпаю дарами детей, которых поселил в своем доме. Сомневаюсь, правда, что единственно по этой причине выбрал картину для первого опыта настоящей работы с кистью. Сильно сомневаюсь.

Возможно, дело в том, что каждая деталь картины приводила меня в восторг.

Как легко было влюбиться в лошадей! Или в лица юношей. Сейчас, когда я размышляю над этим вопросом, он столь же неясен для меня, как и тогда.

Убедившись в успехе своего начинания, я открыл в палаццо просторную студию и по ночам, когда мальчики спали, начал работать над большими панелями. В действительности мне не требовалась помощь, к тому же я не хотел, чтобы они увидели, с какой скоростью и решимостью я работаю.

Первая картина, удовлетворившая мое честолюбие, вышла драматичной и необычной. На фоне римских развалин я изобразил своих учеников в изысканных современных нарядах, собравшихся вокруг старого римского философа, одетого лишь в длинную тунику, сандалии и плащ. Картина сверкала красками, мальчики получились похожими на себя – что есть, то есть. Но я не знал, хороша ли она. И думал, не оттолкнет ли она смертных.

Я оставил дверь в студию открытой – в надежде, что кто-то из учителей проявит любопытство и заглянет посмотреть.

Преподаватели оказались чересчур застенчивыми.

Я продолжил рисовать и создал еще одну картину, на сей раз на тему Распятия – подходящий мотив для любого художника. Я постарался передать сюжет с нежной внимательностью и снова использовал в качестве фона развалины Рима. Святотатство? Не знаю. Но я опять остался доволен красками.

Меня удовлетворили пропорции и сочувственное выражение на лице Христа. Но имеет ли композиция право на жизнь?