Кровь вторая. Орда
Шрифт:
Сразу введя его в свои хоромы, Калли заговорщицки поставила его в известность, что это её дом, что дева, с которой она обещала его познакомить — это она и есть, что Калли, просто без ума от него и что ей, наплевать на свою Матёрость в орде, она ей нисколько не дорожит, а всей душой желает от любимого Кайсая ребёнка.
Дальше она заговорила на непонятном ему языке, осыпая его поцелуями, но по сверкающим восторгом глазам, он понимал, что дева, не то говорит, не то поёт, на этом мягком, певучем наречии, о нём. Он не понимал смысла её слов, но осознавал, что она всем сердцем говорит о любви.
Она ни разу, не позволила себе грубого или пренебрежительного отношения, ни разу, не оскорбила ни словом, ни действием, ни разу, он не испытал унижения. Разлив свою Славу, она тем не менее, была сама покорность и кротость, подвластная ему и всякий раз, унижаясь сама перед ним, давая понять, что желает быть униженной, рождая в нём внутреннюю силу и уверенность.
Они любили друг друга, почти, постоянно. Калли, казалась ненасытной и ему нравилось это. День сменяла ночь, за ночью приходил день, а они, никак не могли насладиться друг другом и упивались в восторге стонов и сладостной судороге, взмокших от пота тел.
Она потеряла чувство меры, он времени. Всё было, как в дурмане. Потом, чтоб не надоедать ему в одном и том же обличии, она стала менять свои лица и тела, голос и запросы. Дева была столь разнообразна и непредсказуема, что Кайсай, просто сходил с ума, от восторга и новизны ощущений. А может быть, это были уже другие девы…
Наконец, этот любовный дурман плавно перетёк в сон. В странный сон, если не сказать, столь же чудесный, как и всё, что его окружало. Он летел по небу, которому не было ни края, ни конца, как не было земли внизу и ничего кроме неба вверху, а вот там, где он летел, были облака. Много. Разные. Они были, то причудливо цветными, как те тряпки на стенах, только не плоские, а дутые, как и положено быть облакам, то в виде вытянутых и многослойных, то нереально ровных, то, наоборот, неправдоподобно рваных, в виде шипов и игл.
Удивительно, но Кайсай точно знал, что эти облака — слова, понятия на незнакомых ему языках. Он не летел, как птица и не махал руками, как крыльями, он летал мыслью, лишь выбирая нужное облако взглядом и с наслаждением впивающейся стрелы в цель, врывался в него лицом, не только осознавая его суть, но и ощущая его всеми органами чувств.
Сначала он наслаждался каждым облаком, оценивал его вкус, звучание, аромат и тепло. Потом, пролёт облаков стал быстрым, поверхностным, но ему уже и этого хватало. В конце, концов, он уже летел на огромной скорости, прошивая их пачками, а к некоторым, достаточно было, лишь протянув руку, прикоснуться…
Проснулся Кайсай с больной и тяжёлой головой, валяясь на полу лицом в пушистом ворсе, который противно щекотал нос и губы, поэтому первое, что он сделал, нервно почесал их тыльной стороной ладони. Сел. Осмотрелся, мутным, ничего непонимающим взглядом. Никого. В голове кипела каша и местами пригорала.
Ничего не соображая, он, тем не менее, самопроизвольно, на автопилоте, ползя на четвереньках, принялся искать одежду. Привычка, дело железное. В какой бы прострации не был, в каком бы не рабочем
Откуда взялась эта пагубная привычка спать голым, он и сам не знал. Она была у него с раннего детства. Он, сколько себя помнил, всегда спал абсолютно голым. Дед вечно попрекал пацана, стыдил и ругался, но Кайсай, мытьём, да, катаньем, всё равно настырно делал своё.
Ложился в рубахе и штанах, там, под меховой накидкой, под которой он спал, и зимой, и летом, всё это снимал, пряча куда-нибудь рядом, закатывался в мех, как гусеница в кокон и только так, довольный засыпал и спал, как младенец, не видя снов. Когда же ему приходилось спать в одежде, в переходах, например, то и уснуть долго не мог, хоть и уставал и сны снились противно-дурацкие, которые, сразу при пробуждении, портили настроение.
Оделся. Нацепил пояс, машинально достал амулет защиты и повесил его на шею. Стало ещё хуже, чем было, но ума сообразить, что это связанно с одетой деревяшкой, в голову не пришло. Стал искать, что попить. Нашёл какую-то странно пахнущую, сбродившим соком, жидкость в небольшой глиняной посудине. Попробовал на язык. Вроде, ничего так, притом тут же вспомнил, что уже с Калли это пил, притом много.
Походил с этим в руках, в поисках воды. Не нашёл. Тяжело вздохнул и приложился к тому, что было. Через какое-то время, похорошело. Только тут, обнаружил, что на руке нет перстня Райс, который терять было, никак нельзя. Прощупал пояс, сунув пальцы в каждый потайной кармашек. Нет. Оглядел пол, где только что лежал, не видно. Как-то, сразу охватила паника, волосы на голове зашевелились.
Автоматически перекинув косу на грудь, чтоб привести свою рыжую змею в порядок, тут же обнаружил пропажу. Перстень был зажат хитрыми зубами концевой застёжки. А он, уже грешным делом, успел подумать на сволочь Калли… и тут он осёкся.
Ещё вчера, рыжий умирал от любви к ней и боготворил, ненасытно овладевая её роскошным телом, а сегодня, уже ненавидел и даже мерзко передёрнулся от воспоминаний, о её привлекательных формах и секретных особенностях, только ей принадлежащих потайных мест.
Да, она красива, обворожительно красива, но только издали и чем дальше, решил для себя рыжий, тем красивши. Кайсай натянул перстень на палец. Паническая встряска поиска потери, с последующим выливанием помоев на «любимую», кажется начала приводить его в чувство реальности.
Он ещё раз осмотрел светлицу, но уже своим привычным взглядом, а не прибитым Славой и с удивлением заметил, что предметы, которые он вспоминал, сейчас, как диковинные, показались ему до боли знакомые. Но вот откуда?
Теперь он знал, что эти тряпки мохнатые, называются «ковёр», а вон та, серебряная фигня — кувшин. Он впал в ступор, его заклинило. Рыжий, как заворожённый перекидывал взгляд с одного диковинного предмета на другой и тут же про себя называл их, притом тремя названиями, правда, не всегда разными по звучанию, но он точно знал, что названия разные, ибо звучат на разных языках. Притом, сам Кайсай, для себя определял их, как «по-персидски», «по-урартски» и… в общем, по-местному, то есть «по-нашему».