Кровавая звезда
Шрифт:
— Не беспокойтесь, господин барон. Угодно вам кофею?
— Не откажусь. Я вижу, у вас гости. Святой отец, примите почтительный мой поклон. Проповеди ваши восхищают даже иноверных. Полковник, дочь моя в восторге от ваших композиций. В лице господина Пушкина приветствую Вольтера наших дней. О вас мне говорил барон Геккерен.
Пушкин поморщился.
— А, старый приятель, господин Зигфрид!
— Как? Вы знакомы?
— Давно, еще в прежний приезд. Я был тогда секретарем у графа Палена.
— Но с вами флейта; сыграйте что-нибудь.
Барон
Повинуясь острым губам и костлявым пальцам, флейта запела. Какой тревожный, ни с чем не сравнимый голос! Какая скорбь! Стоны превращаются в рыданья. Непоправимое горе тоскует в них, горе такое, что, кажется, сам Вседержитель готов отступить перед миром своим, как перед ошибкой. И на душе у Риттера заколебались лазурные круги. Сердце вдруг запросило беспорядка. Для чего, в самом деле, ходить в департамент, играть на скрипке, перечитывать Шиллера, прозябать на Петербургской стороне? К чему вицмундир и орден? Зачем присяга, совесть, долг, зачем…
Карл Оттович с усилием встрепенулся. Флейта продолжала петь. Львов слушал, зажмурясь. Зигфрид не сводил с барона упорных глаз. Раздался звонкий смех Пушкина.
— Батюшка, да вы заснули! Очнитесь: царствие небесное проспите!
Барон оборвал игру.
В Зимнем дворце маскарад.
Ровно в десять зазвучала труба герольда; в торжественном полонезе шествуют в зал маркиз с боярышней, черкешенка с герцогом, гранд с царевной.
Опять воззвала труба: отпрянув к колоннам, гости сняли маски. Все смолкло. Точно крылатая лилия входит Императрица, женственно-нежная, стройная, в серебристом одеянии Лалла-Рук; за ней фрейлины в лазурных и белых тканях. Из встречных дверей величаво вышел Император Николай Павлович, могучий красавец в серебряных латах под бирюзовою мантией. Двенадцать рыцарей сопровождают Государя.
Перед кадрилью Император обходил гостей.
— Здравствуйте, донна Соль, — улыбнулся он Смирновой. — Добрый вечер, господа пажи: не потеряйте дам. Ба, Пушкин! Вот не думал я видеть Фауста у себя. При каком, бишь, императоре жил Фауст?
— При Карле Пятом, Ваше Величество.
— Кто же из нас опоздал родиться: я или ты? И Мефистофель здесь; ты знаешь его?
— Ваше Величество, это какой-то голландский барон.
Император проследовал в гостиную.
— Привет мой премудрому Фаусту, — оскалился вкрадчиво Мефистофель. — Как очаровательна супруга ваша!
Барон указывал на чернокудрую султаншу и молодого пирата в алом колпаке. Они кушали мороженое и смеялись.
— А вы не знаете, барон, кто дама Наследника?
— Вам нравится она?
— О да: этот красный хитон Юдифи очень идет к ее жидовскому профилю. Единственный библейский костюм на всем балу.
— Это моя дочь, баронесса Гета.
Не только Пушкин, все гости украдкой следили за девственной четой. Розовый, томный, в белом атласе, Наследник не отходил от Юдифи. Она, в пунцовой повязке, с мечом и корзиной, отвечала сверкающими
Царевичу не удалось позвать свою даму на мазурку. К нему приблизился воспитатель его, Карл Карлович Мердер, и вымолвил с бесстрастным лицом два слова. Щеки Александра зарделись. Он встал и прошел в гостиную.
Пушкин видел, как заискрились глаза голландца; предложив дочери руку, он вместе с ней направился туда же. Это вышло так дерзко, что все оцепенели. «Он сумасшедший». — «Какая наглость». — «Вы видели?»
Изумление сменилось всеобщим испугом. Барон от дверей повернул обратно, и Гета одна вошла в пустынную, слабо освещенную комнату.
Перед ней стоял Государь.
— А, вот вы наконец. Да, вы точно одеты с большим вкусом.
Огромные голубые глаза Императора излучали ослепительную лазурь.
— Что у вас в корзине?
— Ничего, Ваше Величество.
— Неправда.
Николай Павлович приподнял крышку и вздрогнул. Перед ним голова, курносая, с пробитым виском; синие губы раскрылись; страшно торчит окровавленный язык.
Захлопнув крышку, Император на мгновение закрыл глаза и медленно удалился. Мантия шелестела за ним, золотые шпоры звенели.
Тотчас Гету обступили рыцари.
— О чем вы говорили с Императором? — допрашивал Блок. — Почему Его Величество оставил гостиную? — настаивал Гринвальд. — Откройте корзинку, — требовал граф Бенкендорф.
Баронесса не была смущена ничуть.
— Не знаю, куда изволил удалиться Его Величество, — отвечала она с достоинством.
— Императору понравился мой костюм. Корзина пуста.
Действительно, в корзине не нашлось ничего, кроме зеленого зеркальца.
— Извините, баронесса, — сказал Адлерберг, — наш долг…
За ужином гости говорили вполголоса, сдерживая веселость. Недоставало между ними троих. Исчезновение голландца с дочерью было для всех понятным. Но почему за рыцарским столом пустует один прибор, отчего заплаканы глаза Наследника, чем Государь озабочен?
— С Мердером удар.
Утром Государь навестил больного. Мердер лежал слабый, бледный, обложенный подушками.
— Ну, как ты чувствуешь себя, любезный Карл Карлыч?
Император пощупал больному пульс. — К новому году надеюсь увидеть тебя здоровым.
— Не скрою от вас, Государь: мои дни сочтены. Не боюсь отойти к Небесному Царю: перед Ним моя совесть чиста, как и перед Вами. Одно страшит меня: я не докончил мой труд.
Государь задумался.
— Да, Жуковскому вряд ли удастся заменить тебя.
— Жуковский прекрасный человек.
— Но этого для воспитателя мало. В наш век нужны неуклонные правила, железная сила воли. Долг прежде всего. А кто у нас предан долгу?
Государь прошелся и сел опять.
— Я не нахожу людей. Карамзин скончался. Мордвинов, Шишков, Дмитриев стары. Крылов ленив. Сперанскому и Ермолову я не верю: это масоны.