Круг
Шрифт:
Амина потупилась, молча взяла наточенную косу и снова принялась косить.
Кугубай Орванче, глядя на нее, думал: «Такой хорошей девушки мне в снохи не заполучить. Мой Эман к Амине, небось, близко подойти боится. Ничего не поделаешь, бедный человек застенчив. Нет, лучше и в голове не держать породниться с Орлаем Кости».
— Давай коси! крикнул Орлай Кости. — Тут пора кончать, на другой участок переходить.
Кугубай Орванче неспеша взмахнул косой и пошел, оставляя за собой ровный широкий покос.
Наступило время отдыха. Сели под навесом, устроенном из оглобель телеги, поели толокна, потом стали пить чай. Настя насыпала на лопушок земляники и подала Кугубаю Орванче.
— На, дедушка, покушай.
— Чего тут, голубушка? A-а,
— Здесь, по краю, насобирала.
— В первый раз нынче ягоды брала, голубушка? — спросил старик.
— В первый.
— А сказала, как первую ягодку рвала: «Рот старый, еда новая, на другой год будь еще раньше»?
— Ой, забыла.
— Значит, на будущий год не уродится, — засмеялась Амина.
— Если бы урожай от наших слов зависел, хорошо было бы. Но ведь это не так! И в книгах пишут, что от суеверий никакого прока не жди, — возразила Настя.
— Правильно, дочка, — поддержал ее Кугубай Орванче, поглаживая свою бороду, — верь книге, а не марийскому поверью.
— И русские поверья не лучше, — вставил свое слово Орлай Кости. — Будешь по поверьям жить, скоро ноги протянешь.
— Не болтай пустое, — остановила его жена. — А то люди скажут еще, что ты и в бога не веруешь.
— Налей-ка еще чашечку, — попросил Кугубай Орванче Амину. — Я вот гляжу, все марийские суеверия — пустое дело, никогда не сбываются.
— Зачем же ты сам-то по ним живешь?
— Эх, брат Кости, куда уж мне менять жизнь на старости лет, доживу остаток лет, как привык.
— Зато у марийцев сказки хорошие, — сказала Настя.
— Верно, сказки хорошие, и загадки неплохие — не знаю, как у других народов. И поговорок правдивых у нас не мало. Вот, к примеру, про солнце загадка: «Выше леса, светлее света». Верно сказано? Очень даже верно! А как про огонь подмечено: если спросят: «Что ца свете мерить нельзя?», прямо отвечай: «Огонь!» Ведь его, действительно, мерить нельзя. Или вот загадка про воду: «Бежит вороной мерин, а оглобли не шевелятся». Понятно, что это — вода между берегов течет. Вот я вам загадаю, а вы отгадайте: «Один льет, другой пьет, третий растет». Что это такое?
— Дождь, земля и дерево, — сказала Настя. — Я эту загадку в прошлом году слышала.
— Правильно… Ну, хватит. Надо маленько вздремнуть.
— Не будет ли дождя? — Орлай Кости посмотрел на небо. — Может, начнем без отдыха?
— Дождя не будет, нужно обязательно отдохнуть. И скотине отдых нужен.
— Ну, ладно, полчаса.
— Вот и я об этом говорю.
В это самое время Эман на паре выезжал со станции.
Давеча, когда смотритель вписывал в книгу подорожную седока, Эман приметил его фамилию: Линов.
Линов направлялся в Изганы. Кони хорошие, бегут быстро, только искры, когда попадется на дороге камень, летят из-под копыт.
— Э-эп, яныка-ай! — покрикивает Эман на лошадей, поигрывая свернутым кнутом. Он сидит прямо, весело поглядывает по сторонам. Мальчишке, отворившему полевые ворота, крикнул:
— Молодец, братишка, вот тебе за труд! — и кинул ему горсть орехов.
Седок, привалившись к плетеной спинке тарантаса, казалось, не замечал ни раскинувшихся вокруг полей, ни поднимавшегося на горе леса, ни земли, ни неба: он ехал, о чем-то крепко задумавшись.
— Эх-эх, яныкай-ай! — покрикивал Эман и время от времени свистел.
— Перестань, надоел, — сказал седок по-русски.
Эман повернулся к нему и, глядя в глаза, ответил по-марийски:
— Господин, ямщику нельзя не понукать лошадей!
Седок сделал вид, что не понял, и промолчал. Он поправил кожаную подушку у себя за спиной и уселся поудобнее.
— Э-эх, яныка-ай! — Эман дернул вожжи, и лошади пошли рысью.
Дорога была пустынна. Только однажды попалась навстречу телега, в которой сидели мужик и три бабы с красными, заплывшими глазами: видать, трахомные. Встречные собирались уступить дорогу и очень удивились. что с дороги
Линов думал: «Вот и этот мужик-мариец в свое «Э-эх» вкладывает и горе, и радость, и у него, должно быть, о каких-то важных вещах, о родине, например, есть свои понятия. И ума у него, наверное, как и у русского мужика. палата. И в нужный момент нужное слово сумеет сказать. Как все подданные Российской империи, и ан имеет права. Например, если он православный, имеет право перейти в другую веру, ему дано право избирать и выступать в печати, и ряд других прав даны ему «белым царем». Если же кто препятствует ему в осуществлении этих законных прав, того могут по тысяча четыреста сорок пятой статье приговорить к каторге. Хо-хо, «могут»! Разве жандармского офицера испугаешь этой статьей. Эх, право записано на бумаге, а в жизни все по-другому. Вот я крестился еще в школьные годы, считаюсь русским. Но ведь все равно остался марийцем, иногда даже говорю по-марийски. Ведь если станешь марийцев по-русски допрашивать, ничего не добьешься, хоть полгода промучайся. Поэтому в глухих углах приходится разговаривать по-марийски. На виду — это не годится делать, а то еще прослывешь социалистом, революционером, А разве мало таких, как этот молодцеватый ямщик, которым прекрасно известно, что я природный мариец? Наверное, едет и злится, в душе издевается надо мной. Они ведь как говорят? Перекрашенная ворона. Ворону сколько не перекрашивай, она так вороной и останется. Так же они подтрунивают над крещеными. Может быть, они имеют на это моральное право. Народ не любит таких чиновников, как я, которые делают свое дело «на совесть». Недавно коллега рассказывал о процессе пятерых мужиков из Боярсолы. Карт, который хотел сжечь этнографа, сказал следователю: «Вы походите на маленьких детей на белом мерине». Когда же тот спросил: «Что за загадки ты загадываешь?» — карт разъяснил: «Маленькие дети считают конем свою палку». Да, боярсолинцам крепко досталось: Сибирь, каторга! Этнограф оказался мягкосердечным человеком, стал ходатайствовать о помиловании, но разве можно спасти человека, попавшего в когти наших законов? По указу от 17 апреля-выход из православной веры не наказуется, но, когда несколько чувашей отошли от русской веры, нашлась статья: оскорбление православной веры. Затеялся процесс, который и сейчас еще не закончился, вот тебе и указ, вот тебе и закон!»
Эман тем временем несколько раз вздремнул на козлах, но сидел он так же прямо и твердо: за годы службы в ямщиках выработалась привычка. Его жизнь проходит в пути, сидит он на козлах чужого тарантаса, покрикивает на чужих коней, набивает чужой карман, а ему достаются лишь обиды и оскорбления. Дорога гладкая, день погожий, а мимо пролетает кипящая жизнь! Но только жизнь эта устроена так, что беднякам, вроде Эмана, несладко приходится в ней…
ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ
Из Комы на русско-японскую войну ушли двадцать два человека. Трое вернулись живы-невредимы, одиннадцать не вернулось совсем, остальные пришли искалеченные. Во многих хозяйствах некому стало работать, поэтому бедняки засеяли меньше, чем в прежние годы. А тут еще озимь погибла от морозов… Уже с осени люди начали есть желуди и древесную кору. К рождеству перерезали скот, весной несколько человек умерли от голода. Несмотря на это, подати взимались как и прежде. Кугубай Орванче прямо так и объявил старосте, когда весь народ согнали в караулку.
— Не уплатишь подать, продадим скотину, самовар.
— Скотины у меня нет, есть чужая, Эбатова, лошадь. И ту думаю прирезать.
— Продай лошадь, уплатишь подать и недоимки, которые за тобой числятся.
— Чем же я стану платить?
— Да говорят тебе: лошадь продай!
— Так ведь не моя лошадь, чужая. Ты же староста, сам знаешь: лошадь Унура Эбата. Да если бы моя была, и то не стал бы продавать лошадь ради подати.
— Ого! И ты смеешь мне это говорить?
— Чего ж не сказать, коли сами меня к тому принуждаете…