Крушение Агатона. Грендель
Шрифт:
Когда они идут в бой, они надевают металлические латы и поножи, а в волосы вставляют перья, как филистинцы. (Поколение назад дорийцы были соседями филистинцев. Эти два народа очень схожи между собой, но у филистинцев не было Ликурга.) В атаку спартанцы бросаются под звуки флейт, которые играют пронзительную песнь смерти на лидийский лад, и в их движениях нет ни следа радости, ни намека на пощаду. Они разрушают город, убивают все живое, вплоть до последнего безобиднейшего щенка, и посылают ультиматум следующему городу. Все это результаты работы Ликурга. Только глупец станет отрицать ее эффективность.
К тому времени, когда Ликург прибыл в Афины, я уже шесть месяцев работал под началом Солона
Филомброт, как и все остальные, знал, что если Ликург вернется в Спарту, то он вернется как Законодатель, займет в точности то самое положение, на которое в Афинах метил Солон, ползя к своей цели, как червяк, или, вернее, ломясь, как боров. Когда оба они оказались в одном городе, Филомброт не мог удержаться: ему необходимо было свести этих людей вместе. Ликург стал гостем его дома, Филомброт предоставил ему трех своих лучших рабов и одновременно пригласил Солона на обед. Мы с Тукой и многими другими тоже были в числе приглашенных. Хотя я жил в доме Филомброта, Ликурга до этого дня я не видел. Он почти не выходил из комнаты, словно больной или мизантроп, — и как я вскоре выяснил, он был и тем и другим. Филомброт навещал его, и они часами беседовали, выслав рабов за двери. Представляю себе, как это было. Мир старого Филомброта распадался на куски. А жирный виноторговец был единственной надеждой города, и если бы он спас Афины, город принес бы себя в уплату со всем своим великолепием, как если бы кто-то решил спасти любимую жену от вражеских копий, сделав ее шлюхой. Солон уже начал говорить в вежливо-пренебрежительной манере о законах Драконта{34}, «написанных кровью», как он выразился. И хихикал при этом. В нем никогда нельзя было быть уверенным.
Поэтому, без сомнения, Филомброт, приходя к Ликургу в комнату, сидел настороженно помалкивая и дрожа, как всегда в последние несколько лет, а Ликург изрекал сентенции тихим, сердитым голосом, словно говорящий камень. Старик не мог не соглашаться со всем, что говорил Ликург, но он не находил способа, как привести Афины под желанный надзор Ликурга. Его собственный дом уже захватывали простолюдины. Беременная (как мы полагали) Тука угрожала покончить с собой, если ей не разрешат выйти за меня замуж. Она бы так и сделала, по крайней мере в тот момент. А может, и нет, Филомброт не мог быть уверен. В последние месяцы в старых аристократических семействах прокатилась волна самоубийств («Времена меняются», — траурно бормотал Солон, благочестиво закатывая глаза). Филомброт плакал. Он слишком ослабел от житейских неурядиц, чтобы сопротивляться. Теперь, когда мы встречались во дворцах, мы раскланивались, как в прежние времена, словно были не более чем знакомыми, гражданами Афин. Я извинился перед старым архонтом и не вспоминал о своей победе. Я был помощником Солона, а за Солоном было будущее.
Но Солон был лучше меня. Когда он узнал о приглашении, он потерял рассудок. Смеркалось, мы сидели у Солона в доме, в комнате, где он читал и хранил записи. (Он читал ненасытно, как ел, и у него была книга, как у Клиния, словно Солон вообразил себя мудрецом). В тот вечер комната была полна теней. Солон всегда с большой неохотой зажигал лампу до наступления темноты. Я так и не смог выяснить, было это скупостью или одним из его предрассудков.
— Это ужасно! — сказал он. — Чудовищно! Этого нельзя
— Почему бы и нет? — сказал я. Я испытывал огромное удовольствие, когда удавалось сбить его непомерную спесь. Думаю, главным образом этим я и был ему полезен. К старости Солон стал более или менее достойным человеком.
— Это немыслимо! — сказал он. У него была привычка сотрясать воздух восклицаниями, в то время как разум его уносился вперед, рисуя воображаемые картины. — Одно дело занять брачное ложе бедного старика как бы по ошибке, спьяну, и совсем другое — заставить его кланяться и покорно уступить вам.
Улыбаясь, я покачал головой. Новая разновидность царя Мидаса{35}. Все, к чему он прикасался, превращалось в непристойность.
Щелкая языком и цыкая, как извозчик, он поиграл палочкой-амулетом, которая лежала у него на столе.
— Ты знаешь, что будет дальше? Он хочет столкнуть нас нос к носу и посмотреть, чей путь лучше. Но у него нет никаких шансов! Почему старики не могут быть благоразумными?
— Я полагаю, он знает, что у него нет выбора, — произнес я, думая о себе и Туке.
— Тогда он один из тех, — Солон понизил голос, — кто заставляет своих рабынь хлестать самого себя бичом. — Он заломил руки и захихикал.
Мне пришло в голову, что он очень стесняется той личности, которую изображает.
— Ты прекрасно справишься, — сказал я. — Ты афинянин.
— У меня не получится, — сказал он и надул губы. Но затем задумался на миг, и на его лице появилось хитрое выражение. — Да! Я справлюсь! — И он отослал меня домой.
В назначенный вечер Солон опоздал, никого, впрочем, этим не удивив. Просторная комната была заполнена высокопоставленными лицами. Мы как раз приступили к еде, решив не дожидаться Солона, когда раб объявил о его приходе. Филомброт с трудом поднялся и сделал пару шагов по направлению к двери. Солон вошел, выбрасывая ноги в стороны и простирая руки в точности как в тот раз, когда я его впервые увидел.
— Да благословит вас бог, господа, — сказал он. И затем, обращаясь к Филомброту: — Извини, Я позволил себе некоторую вольность. — Он махнул рукой на дверь, где ждал его домашний раб, и через мгновение пожилой человек — коринфянин, я думаю, — вкатил на тележке спартанское вино. Где Солон его достал, знает один бог. Ни один афинянин не стал бы добровольно пить эту дрянь, хотя спартанцы на нем приносят клятвы. Скудная пища и дрянное вино — это их национальная эмблема. Солон схватил с тележки бутыль и высоко поднял ее, точно захваченное сокровище.
— За процветание Спарты! — провозгласил он. На мгновение все ошеломленно застыли. Доводилось ли кому-нибудь слышать столь непатриотическое высказывание? Но, разумеется, в его словах был и другой смысл. Они лишь развеяли некое древнее смехотворное заблуждение. Сначала засмеялся один человек, потом другой, и вскоре уже все мы смеялись, раздались одобрительные восклицания и даже аплодисменты. Ликурговы черты исказились, будто в агонии. Наконец он тоже рассмеялся, словно стараясь подавить охватившее его удовольствие.
— Благослови мою душу! — сказал он. Точно голос из глубины пещеры. Солон сел на почетное место возле Ликурга и весь вечер говорил о винах. Оказывается, он принес с собой поэму собственного сочинения о белых винах Спарты. Филомброт наблюдал за ним, сбитый с толку и утомленный, как человек, которого против его воли вытащили из могилы.
Двумя днями позже в доме Солона Ликург сказал:
— Гений плох тем, что он смертен, вот в чем беда. Государство попадает в руки посредственностей, и они его разрушают. — Они говорили о дикой импровизации Солона.