Крушение Агатона. Грендель

Гарднер Джон Чамплин

Ты не забыт, Фалет! И мы упорно Живем, лелея истины твои: Жизнь омерзительна, а счастье иллюзорно! Вселенная пуста, как дырка в зубе у свиньи!

Мне надо сосредоточиться. Я живу не как мудрец. Что бы предпринял Солон в такой печальной ситуации? Вот о чем я должен думать.

Он бы сочинил какой-нибудь дурацкий стишок.

Фалет, конечно, тоже. Он, вне сомнения, был сумасшедшим.

Однажды я навестил его в тюрьме. (Читай обоими глазами, Верхогляд! Хе-хе!) Он знал, что умирает. Глядя на него, вы бы ни за что не догадались, что перед вами счастливейший из людей. Он был один в камере, из которой виднелась река, — в точности как из моей. Возможно, меня посадили в ту же самую камеру, как знать? Когда я вошел к нему, было уже далеко за полдень и камера погрузилась в тень. Там стоял грубо сколоченный стол,

с виду такой же, как у меня, на нем лежали свитки, а рядом, если не ошибаюсь, был трехногий табурет. Пол в его камере, в отличие от моей, был засыпан соломой. Насколько я помню, лампы у Фалета не было, зато имелось шерстяное одеяло, в которое он кутался, лежа на соломенной подстилке.

Когда-то он был знаменит и жил на Крите. Когда Ликург во время своих странствий посетил остров, Фалет считался одним из известнейших мудрецов, поэтов и философов своего времени. Тогда я еще не был с ним знаком, однако читал, что про него писали другие: «Он слыл лирическим поэтом^{45}, на деле же преследовал те же цели, которые преследовали лучшие из законодателей. В своих стихотворениях он желал пробудить любовь к порядку и согласию. Их мелодия притом много способствовала к установлению порядка и прекращению раздоров. Слушавшие их незаметно для себя смягчали свои нравы; в их сердца глубоко западало стремление к прекрасному взамен царившей до этого между ними вражды». (Я цитирую по памяти, но это отнюдь не значит, что я прошу извинения за возможные неточности, мой мальчик. Ибо в данном случае я цитирую как человек, обладающий профессиональной памятью.) Одному богу известно, насколько то, что о нем пишут, близко к истине. Я готов признать, что толпу можно возбудить зажигательной речью или смирить ее гнев трогательными историйками о детской любви и мире — я и сам был тому свидетель; и я готов признать, что песни, приписываемые Фалету, были по-своему весьма проникновенны, хотя, как правило, напыщенны, а подчас неблагозвучны и, на мой взгляд, просто непристойны. Но я что-то не слышал, чтобы Фалет когда-либо издал закон, а если он и усмирил толпу, то это наверняка была толпа глубокомысленных старцев. Помимо сочинения занудно интеллектуальных песен он занимался двумя вещами: разрабатывал необычно сложную теорию человеческого существования и сражался в подполье в Амиклах. Да, я чуть не забыл сказать, что Ликург пригласил Фалета в Спарту и поселил его в своем дворце в качестве «советника», как позднее было и со мной. Фалет быстро приспособился к порядкам, которые Ликург навязывал своему народу: физический труд, скудная и простая пища, минимум одежды и минимум секса. Мазохистское удовольствие, с каким Фалет предавался усмирению плоти, должно было бы насторожить мерина (я имею в виду Ликурга), однако тот ничего не заподозрил. Фалет писал воинственные гимны, прославляющие суровую доблесть, сатиры на развратников, и когда немало поспособствовал Ликургу в деле лишения спартанцев всех традиционных свобод, он восстал против Ликурга и попытался поднять илотов на мятеж. Мятеж не удался, и Фалет бежал в Амиклы. Ликург ввел в городе чрезвычайное положение, и тогда Фалет организовал и возглавил то, что позднее стало называться подпольем. В те годы он писал как никогда много: басни, гимны, философские трактаты. Вряд ли он спал больше семи, а то и шести часов в неделю. Все, что он писал, было посвящено одной-единственной теме: Человек по-настоящему познает себя только перед лицом смерти. Мы в подполье… И так далее.

Я был знаком с его идеями, но они меня не особенно интересовали. К нему я пришел единственно потому, что услышал о его болезни. Если бы впоследствии выяснилось, что он был великим человеком, чьи мнения стоило записать в мою книгу, было бы жаль упустить возможность встретиться с ним лично.

Я остановился у двери в его камеру. Тюремщик ушел.

— Фалет, — позвал я. Он не ответил. Я позвал его еще раз. Существо на соломенной подстилке долго оставалось неподвижным, однако я был уверен, что Фалет меня слышал. Он сжал кулак, протянутый в сторону стола, будто собирался прогнать меня. Я снова позвал его, и тогда его многострадальная голова — вернее, доступный моему взору колтун седых волос — едва заметно дернулась несколько раз, как бы помимо его воли. Наконец он повернулся ко мне лицом, и я смог его разглядеть. Пепельно-серого цвета, оно напоминало сморщенное лицо мумии. В бороде зияли просветы, и одна бровь отсутствовала. Стригущий лишай. На вид он казался глубоким стариком, но я знал, что ему еще не было и сорока пяти лет.

— Фалет, меня зовут Агатон, — сказал я. — Как и ты, я тоже философ и поэт, хотя мир еще обо мне не знает. Я пришел спросить, не могу ли я чем-нибудь тебе помочь.

С неимоверным усилием он приоткрыл глаза.

— Уходи! — произнес он. Прошипел, как старый, дряхлый питон.

— Будь благоразумен, Фалет, — сказал я. — Посуди сам! Тебе не с кем поговорить, и ты слишком слаб, чтобы писать. Все великие мысли, что рождаются в твоей голове, исчезают бесследно. Навсегда!

Он хрипло засмеялся — хик-хик-хик, — и я подумал, что переусердствовал, но дело было

не в этом. Он утратил чувство юмора. Смех перешел в приступ кашля, от которого Фалет сильно зажмурился и снова сжал выставленный кулак. Вторую руку, придавленную телом, он, по всей видимости, не мог высвободить. Раза два он судорожно дернулся, потом на мгновение испуганно замер и грохнулся головой об пол с таким звуком, будто у него треснула челюсть.

— Я — писец, Фалет, — сказал я доверительно. (Возможно, я даже хотел проявить доброту.) — Я мог бы записывать твои слова.

Он вновь зашелся смехом, так что рот его искривила непроизвольная гримаса — точь-в-точь как предсмертная судорога.

— Ты мне не нужен, — прошептал он. — Я свободен.

Потупившись, я перевел взгляд на дверные брусья. Он опять засмеялся.

— Всего лишь фактичность^{46}, — сказал он, продолжая смеяться. Потом внезапно нахмурился. — Нет, должно быть, я что-то путаю. — Он облизнул губы, силясь собраться с мыслями, и издал испуганный смешок. — Свободен, — сказал он.

Я побарабанил пальцами по дверным брусьям.

— Возможно, в некотором смысле… — начал я.

— Не в некотором смысле! Просто свободен! — Он пришел в ярость, его тщедушное тело сотрясалось, как гора во время землетрясения. Он попытался подползти к двери, цепляясь пальцами за солому, чтобы подтянуться, но только подгреб ее под себя, не сдвинувшись с места.

— Что есть я? — прошипел он. — Есть ли я Оно — то, что ходит и говорит, или же я — Не-Оно, которое наблюдает то, что ходит и говорит? Я — Не-Оно! Не-Оно!

— Это так, — сказал я как можно серьезнее.

— Именно, именно! А что есть мир? Мир — это Оно, которое не есть Оно моего Не-Оно!

— По-видимому, это следует из предыдущего, — сказал я.

— Несомненно! Поскольку мое Не-Оно не есть Оно, я свободен от него, верно? Безнадежно, упоительно заброшен в свою свободу^{47}! Разве не так?

Я поскреб подбородок.

— Вполне возможно.

— Несомненно. — Он смеялся. — Скажем так: мое тело — все-кроме-того-что-думает-обо-всем, — действующее в мире, есть Оно-в-Оности мира. Согласен?

— Допустим.

— Какова тогда природа моей свободы? Я не могу выбирать свою Самость, как таковую, поскольку она предшествует мне. Я могу выбирать лишь цели моего Оно, и тем самым я творю мое Оно-Как-Оно-Есть. Я решаю, к примеру, построить дом и определяю свое Оно как То-Что-Построит-Дом. Прекрасно! Мы продвигаемся! Но свободен ли я построить дом? Ведь я же в тюрьме! Ха-ха! — Он хохотал не переставая. Я молчал.

— Моя свобода, — тихо и лукаво сказал он, — условна. Я свободен выбирать лишь способы воздействия на то, на что я могу хоть как-то воздействовать, — на Самость Мира.

— Безусловно. — Кажется, я кое-что начинал понимать, в определенном смысле, конечно.

— Предположим, я не в тюрьме и решаю покататься на слоне, который существует на самом деле^{48}. Я выбрал цель — покататься на слоне, и одновременно я выбрал средство — взобраться на слона. Но тут передо мной встают две проблемы. Во-первых, мой свободный выбор означает, что возможен и другой свободный выбор — например, решение вообще не кататься на слоне; следовательно, моя свобода поглощает мою же свободу. Во-вторых, делая свободный выбор, я могу выбрать цель, которая окажется мне не по силам: скажем, слон может быть слишком злобным, а если и не злобным, то слишком норовистым, и я не смогу на нем удержаться!

— Это так, — сказал я, чувствуя, что мне нечего добавить или возразить.

— Таким образом, выясняется, что мое Не-Оно определяет нечто большее, чем просто мое Оно. А именно: оно определяет также и слона. Этот самый слон, который выказывает неодолимое сопротивление моему желанию покататься на нем, может, напротив, оказать мне неоценимую помощь, если я захочу погубить своего врага, подговорив его прокатиться на слоне. Как видишь, сам по себе слон нейтрален; другими словами, для того чтобы выказать себя вредным или полезным, он должен быть понят в свете той или иной цели. Он, если можно так выразиться, представляет собой брутальную сущность. Теперь будь особенно внимателен! Мы свободны, когда конечное понятие, с помощью которого мы познаем, чем мы являемся, есть цель, а не некая реальная сущность, вроде той, что, как мы предположили, могла бы выполнить наше желание, то есть некая вещь, которая еще не существует. Только совокупность реальных сущностей может отделять нас от этой цели — точно так же, как эта цель может мыслиться только как некое будущее состояние этих реальных сущностей, которые отделяют меня от нее. То сопротивление, которое свобода обнаруживает во всем сущем, отнюдь не является угрозой свободе; напротив, оно позволяет ей проявиться именно как свободе! Только действуя в сопротивляющемся мире, Не-Оно может быть свободным! Вне этого действия понятия свободы, предопределенности и необходимости теряют всякий смысл!