Крушение Агатона. Грендель
Шрифт:
— Мы собираемся поджечь хранилища зерна на севере. Ты сможешь увидеть зарево. Ближе к утру. Мы выкурим их, понимаешь? И заодно отвлечем стражников.
Верхогляд кивнул.
— А после этого займемся скотом.
— Не говори нам, — сказал я. — Не доверяй никому! — И я засмеялся.
Он на мгновение смолк. Я не мог его разглядеть, так как сидел за столом, чувствуя слабость в ногах. Он сказал:
— Бабушка передает привет.
— Скажи ей спасибо. Она очень добра.
— Мы собираемся вызволить тебя отсюда.
— Чудесно, —
Меня вдруг пробрала сильная дрожь, и я закрыл лицо руками.
— Тебе плохо? — спросил мальчишка.
— Легкое недомогание. Хи-хи!
— Да ты болен, как хрен знает кто. — Такой маленький, а выражается, как старый вояка. Речь его деда была куда изысканнее.
— Ты болен, — повторил он.
— Так утверждала моя жена. — И я криво улыбнулся.
Он, похоже, успокоился. Старый добряк Агатон, как всегда, шутит.
— Через несколько часов ты будешь на свободе, — прошептал он. — Можешь не сомневаться.
— Я тебе верю. И премного благодарен.
Мною вновь на мгновение овладела слабость, а может, воспоминание, что, вероятно, одно и то же. Мы с сыном сидим за столом. В Афинах, куда я ненадолго приехал вслед за Тукой с детьми. Он хотел, чтобы я остался. Уже почти взрослый мужчина. Красив, как бог, и с подружкой, которая, я был уверен, в один прекрасный день станет его женой. Он спросил:
— Зачем тебе возвращаться?
— Не знаю, — ответил я. — Кое-что выяснить. — И добавил: — Нет, неправда. Скорее, бежать от чего-то. Нет, это тоже неправда.
Мягко, словно это он был отцом, а я — сыном, Клеон спросил:
— Чем ты занимаешься там теперь, когда Ликург тебе больше не доверяет?
— Ничем, — сказал я. — Учу понемногу. Питаюсь ягодами и кореньями.
— Охотно верю. — Он вдруг улыбнулся и стал вновь похож на двенадцатилетнего мальчика, каким я его помнил. — Я глазам своим не поверил, когда увидел тебя. Эта борода… Ты похож на иудейского торговца. И живот! Как тебе удалось так растолстеть на ягодах и кореньях?
— Я ем ягоды со сливками.
Клеон снова стал серьезным, словно оратор в суде. Вынудил меня оправдываться.
— Чем же ты все-таки занимаешься, отец? Ты хоть видишься с Ликургом?
— Я встречаюсь с ним, Клеон. — Оттого что я назвал сына по имени, на глаза у меня навернулись слезы — обычная реакция на отзвуки прошлого. Я положил руки на стол и внимательно посмотрел на них, чтобы запомнить, как они выглядят. — Я, что называется, прихлебатель. Меня в общем-то и не гнали из дворца. Просто я счел нужным поселиться в другом месте, и никто не стал возражать. Изредка я возвращаюсь туда, и это тоже не вызывает возражений. Я сделался чем-то вроде местного Провидца, так сказать.
Он смотрел на меня печальными глазами, и мне вспомнились глаза его матери.
— Ах, юность! — сказал я и поцеловал кончики пальцев. Солоновский жест. Клеон тоже положил руки на стол, разглядывая
Он сказал:
— Не похоже, что ты счастлив, отец.
— О да. — Я пожал плечами. — Наверно, я не столь удачлив, как Телл или счастливейшие из братьев Клеобис и Битон.
— Кто?
— Так, пустая притча. (Бедняга Ахиллес, подумал я. Мертв уже шесть столетий.)
Я не повидался с Солоном, пока был в Афинах, хотя он обо мне спрашивал. Дважды я виделся с Тукой; одетая во все черное, она была печальна и сурова, как Ликург, и как никогда прекрасна. Я сказал:
— Тука, ты выглядишь так, будто потерпела кораблекрушение.
Она улыбнулась.
— Спасибо.
Я сидел на ступенях с дочерью Дианой. Она сказала:
— Ты и правда ужасно смешной. Должно быть, они держат тебя как придворного шута.
— Попробуй пошути в Спарте так, как я, и они откусят тебе палец.
Она засмеялась. Неужели это действительно смешно, подумал я, или она просто любит меня, что бы это слово ни значило.
Клеон степенно сказал:
— Останься, отец. Ради матери.
Я покачал головой.
— Это невозможно.
— Из-за… — Он не решался продолжить и все смотрел на свои руки.
— Нет, не из-за Ионы. Я редко с ней вижусь, хотя мы по-прежнему друзья.
— Тогда почему?
— Ты не поймешь. — Отговорка. Он знал, что я знаю это. — Судьба! — пробормотал я.
— Что?
Он подался вперед, и я выкрикнул во весь голос: «Судьба!»
Ионин мальчик (то бишь внук), сжавшись за дверными брусьями, прошептал:
— Не кричи! Если тюремщик услышит…
— Судьба, — повторил я тише. Я знал, где нахожусь, и в то же время не знал. Время обрушилось на меня. Судьба. Судьба. Я пытался понять, что это значит, и мной овладел ужас. Ужас, который, казалось, был сильнее простого телесного страха, и я попытался разобраться в нем, окинуть его мысленным взором, но он оставался неопределенно-смутным. Я видел умирающих, слышал слабый отзвук их криков. Они окружали меня со всех сторон. Я видел армии, надвигающиеся с севера. О великий Аполлон, спаси… Я встал и, пошатываясь и тяжело опираясь на костыль, подошел к двери, чтобы быть ближе к ночи. Видение исчезло.
Тюремщик стоял позади мальчика. Мальчишка поднял глаза, следя за моим взглядом (Верхогляд тоже заметил тюремщика), и, увидев тюремщика, прижался к брусьям.
Тюремщик, однако, не шелохнулся. Просто глядел на нас.
— Убирайся, — сказал он хриплым голосом.
Мальчишка осторожно обогнул его, попятился и, резко повернувшись, кинулся бежать. Коснувшись того места на брусьях, где только что были пальцы тюремщика, я уловил явственное предчувствие.
— Ты скоро погибнешь, — сказал я. — Можешь не сомневаться. Тебя убьют.