Крушение Агатона. Грендель
Шрифт:
Однажды поздней ночью меня бесцеремонно разбудили и вызвали к Ликургу. Времени одеться мне не дали, и я отправился в чем был. Ликург сидел за столом, мрачно-торжественный, исполненный спокойствия и угрозы, как зыбучий песок. С ним были шестеро эфоров, некоторые сидели, другие стояли, но выглядели все одинаково официально и грозно. Я, как подсудимый, подошел к его столу. Перед ним на столе лежал развернутый свиток. Я мгновенно узнал его.
Ликург начал без обиняков:
— Ты знаком с илотом по имени Доркис?
— Может быть, — сказал
— Ты его знаешь, можешь не притворяться, — сказал он. — Взгляни сюда. — Он пододвинул свиток ко мне. — Тебе это знакомо?
Я покачал головой.
— Это подстрекательство к мятежу, — сказал он. — Против нас.
Я ощутил страх, однако пожал плечами и даже попробовал пошутить.
— Весь мир против тебя, Ликург. Пора бы к этому привыкнуть.
— Молчи, — прошептал он. Ни разу не слышал, чтобы Ликург говорил шепотом. Я почувствовал, что меня бьет дрожь и колени подгибаются.
— Я забыл свой костыль, — сказал я довольно громко. — Нельзя ли попросить стул?
— Стул, — приказал Ликург.
Один из эфоров принес мне стул. Я сел. Непонятно отчего у меня вдруг заныла нога, и я сунул руку под колено, чтобы размять больное место. В тот же миг откуда-то из тени за моей спиной возник Алкандр и легко, словно пером, коснулся мечом моего плеча, приставив острие к горлу. Я глянул на Ликурга, и он сдвинул брови. Алкандр сделал шаг назад.
— Я спрашиваю тебя, признаешь ли ты, что это написано рукой твоего друга-илота Доркиса. — Двумя пальцами Ликург стучал по свитку.
— Нет, — сказал я. — Боюсь, что мне незнаком его почерк.
— Трудно в это поверить. — Он вперил в меня свой единственный глаз и буравил взглядом насквозь. Потом внезапно изменил тактику. — Ты был профессиональным писцом, не так ли?
Я кивнул.
— Как писец, ты бы узнал почерк, если видел его раньше? — Он смотрел на меня, и ни один мускул не дрожал на его лице.
— Это смешно, — сказал я, хотя ничего смешного в этом и не было. Я дрожал всем телом. — С какой стати я должен помнить каждый почерк, с которым мне доводилось сталкиваться?
Ликург молчал. От него падали три длинные тени, создаваемые светильниками на столе и в стенном выступе, так что две из них дрожали на стене, а третья вытянулась на полу. Рядом с его двумя тенями на стене теснились тени Алкандра и эфоров, сгрудившихся вокруг меня. Я чувствовал себя окружённым со всех сторон: тени были столь же угрожающи, как и люди.
— Мне незнаком этот почерк, — сказал я.
— Ты лжешь, — сказал Ликург.
И снова наступило молчание. Я сосредоточился на яркой точке, блестевшей в Ликурговом глазу от света настольных светильников. Наконец он сказал:
— Прочти это.
Я прочел несколько строк:
О всяком мятеже, когда он закончен, можно сказать, что некоторых зверств и жестокостей можно было бы избежать. Но далеко не все, заявляющие об этом, являются людьми доброй воли.
— Тебе знаком этот стиль? — спросил
Я снова притворился, что пытаюсь вспомнить, потом покачал головой.
Ликург сверлил меня взглядом. Не повышая голоса, он приказал:
— Приведите пленника.
Два стражника, стоявшие у двери, вышли и вскоре вернулись — но не с Ионой. Они ввели мужчину. Он был весь исполосован кнутом. Его лицо и торс представляли собой кровавое месиво разодранной в клочья плоти. Один глаз у него совсем заплыл, другой был наполовину прикрыт и смотрел куда-то вдаль.
Я перевел взгляд на Ликурга.
— Ты глупец.
— Возможно. — Он задумчиво наблюдал за мной. Ликург знал меня достаточно хорошо и не сомневался, что я имел основания назвать его глупцом, увидев пленника. Но лицо его оставалось непроницаемым. Он подал знак, и стражники подвели Доркиса к столу. Он взглянул на меня сверху вниз и чуть заметно улыбнулся. Они выбили ему зубы и изуродовали лицо, но им не удалось ни изменить, ни даже коснуться самого Доркиса. Его израненное тело было всего лишь фактичностью. Фалет был прав.
— Агатон, — сказал Доркис, с трудом двигая распухшими губами. — Хвала богам. — И вновь на его лице мелькнула призрачная улыбка.
— Кто написал это? — спросил Ликург, указывая на свиток.
— Один мой приятель.
Ликург взглянул на меня.
— Я ничему не учил Доркиса, — сказал я. — А если и учил, чего все-таки не было, то я уверен, что в этом нет ничего противозаконного.
— Закон не запрещает писать, — сказал Доркис. Он говорил, стараясь не сжимать опухшие и разбитые губы.
— Писать это — против закона, — сказал Ликург.
Доркис вполне отчетливо улыбнулся.
— Он не учил меня писать это.
Я был поражен, вернее даже — ужаснулся. Связанный и избитый, Доркис казался сильнее их всех. На миг мне почудилось, что он постиг нечто несказанно важное, но я тут же понял, что ошибаюсь, что только мое философское предубеждение заставляет меня считать знание силой. Меня вдруг как ударило (одному богу известно, что я имею в виду): Нечто постигло Доркиса. Словно некое божество вселилось в него, овладело им.
У меня, однако, не было времени предаваться отвлеченным размышлениям. Я тоже не хотел, чтобы выяснилось, кто на самом деле написал этот свиток, но вместе с тем я не мог допустить, чтобы Доркис сам отдался спартанцам, если есть возможность его спасти, не подвергая опасности Иону. Поэтому я сказал:
— Ликург, ты же знаешь этого человека. За долгие годы он доказал свою искреннюю преданность и полную благонадежность. Зачем ему становиться подстрекателем? А если он и стал подстрекателем, то почему же тогда не использует власть, которой бесспорно обладает в силу занимаемого положения? Почему бы ему, к примеру, не собрать банду мятежников, чтобы поджечь склады, перекрыть сточные канавы, уничтожить скот?