Крушение

Еленин Марк Соломонович

Приложение 2.

Заявление генерала Врангеля:

«...Мы будем бороться не за монархию или республику, а за Отечество, за его свободу и честь. На этом основном положении и объединились вокруг меня русские люди самых различных политических течений — от монархистов-конституционалистов до народных социалистов, образующих орган, имеющий характер национально-государственного центра... Это не есть правительственный орган, как тенденциозно стараются изобразить его некоторые враждебные нам группы. Это только национально-государственный центр, по примеру аналогичных центров, имевшихся у других народов, вынужденных оставить свою родину. Ни на какие правительственные функции он не претендует... Мне и моим соратникам приписываются германофильские симпатии. Это столь же нелепо, как и попытки усмотреть в моей работе военную подготовку... В рядах моей армии я никого насильно не удерживаю. Подчинение добровольное и всякие рассказы о белом терроре и тому подобное — сознательная ложь...»

Резолюция

на информации:

«Срочно принять меры к отозванию «Мишеля», обеспечению связью «Доктора».

Из дневника профессора Шабеко

«Париж! О Париж! Прекрасный свободолюбивый город! Стоишь ли ты по-прежнему мессы, или и здесь мне уготовано очередное разочарование? Найду ли я правду, понимание, поддержку? И — главное! — управу на шайку грабителей, засунувших руки в кладовые народного добра. Грабителей, к которым в числе главнейших принадлежит, увы, и мой сын...

Но мир не без добрых людей! По приезде все сложилось для меня чрезвычайно удачно: чудесным образом разрешилась проблема, чуть ли не самая большая и трудная, — в первые же дни нашлась крыша над головой. Мансардная каморка на рю Дарю, которую благородно предложил мне разделить с ним бывший мой ученик по университету Лев Федорович Федоров-Анохин, не узнанный мною по причине едва ли не саваофовской бороды, отращенной на чужбине за три года. Дитя первой, спокойной еще, одесской эмиграции, он осел в Париже и обзавелся работой, о которой можно лишь мечтать, — зная дюжину языков, получил должность корректора в русском отделе издательства «Зерна». Нашел он и для меня переводческую работу — небольшую правда, низкооплачиваемую, разовую — сделать перевод трех искусствоведческих статей с французского на русский и двух с латыни на русский (боже, кто ныне интересуется подобными статьями?). Окрыленный парижскими успехами и получив мизерный аванс, я кинулся в дело, ради которого, собственно, и оказался здесь...

Не стану описывать всех мытарств — физических и нравственных — и всех своих блужданий по всевозможным конторам, агентствам, благотворительным обществам, редакциям газет и так далее и тому подобное. Вскоре страшная в своей простой достоверности картина предстала моему взору. Крупные воры, действуя грубо и нагло, по-прежнему хозяйничали в чужом доме, грабя, уничтожая, не щадя ничего на глазах либо равнодушной, либо изумленной, но одинаково безучастной публика. Не она помогла мне, но сами воры, в стане которых, как и следовало ожидать, начались трения и открытые распри по поводу дележа добычи. Risum teneatis, amici?!^[42] Первый скандал разразился по поводу частного лица. В числе закладчиков Петроградской ссудной казны оказался министр финансов И. А. Вышнеградский. Им были помещены в казну достаточные ценности и бумаги на владение значительным количеством земель. По случайности часть квитанций, свидетельствующих о принадлежности закладов, сохранила дочь Вышнеградского Н И. Гартвиг, живущая в Белграде, вдова бывшего царского посланника, которой не так-то просто было заткнуть рот. Она представила квитанции на землю, на огромное серебряное блюдо, подаренное ее отцу сослуживцами, на большое число сувениров и ценных подарков, — все с именными надписями. Тут уж и не заменишь, и не откупишься! Вышел полный афронт: в казне имущества Н. И. Гартвиг не оказалось.

А тут прибыла очередная партия заморских купцов, рассчитывающих на приобретение дешевого золота и серебра. Испугавшись скандала и огласки, они заявили «Торговому дому Врангель и К°», что ценности покупать не станут — лишь лом, в котором уж точно никто не узнает своего имущества. Был заключен договор и выделена группа из вернейших офицеров-преторианцев, числом до полусотни. И работа закипела. Ломались новые часы, ножи и ложки, самовары, портсигары и кофейники, чаши и кубки, гнулись подносы, гибли модели памятников, церковная утварь, ризы, иконы, выковыривались драгоценные камни, слоновая кость, — всего не перечислишь! Серебро и золото сбрасывалось ссыпом в ящики, остальное прилипало к рукам ретивых «рабочих». Говорят, обнаглевшие офицеры открыто торговала в Каттаро и Белграде камнями, хрусталем, костью, часами, табакерками, портсигарами и другими подлинными произведениями искусства. Из уст в уста ходили неизвестно кем сочиненные стишки: «Отправилась в Каттаро Маруся в путь, кто может там ждать удара, гнев сушит грудь. Ах, в генеральском ранге ль такой скандал? Мои солонки Врангель, увы, украл...» Небольшая поэзия, но сказано верно!

Была вынуждена и вмешалась наконец югославская прокуратура, произведены обыски, на квартирах у «рабочих» найдено много ценностей. Несколько дел передано в суд для успокоения общественного мнения (не воруй у вора!). Некий офицер Богачев, к примеру, сел на восемь месяцев в тюрьму, что, естественно, никоим образом не приостановило «работу» господ Гензеля, Сахарова и стоящего где-то поблизости, в тени, Леонида Витальевича Шабеко. Однако первый тур окончился Общественные страсти стали утихать, направляемые прессой на более актуальные проблемы, из которых скорый крах большевиков в России оставался наиглавнейшим.

И вдруг газетная заметка «Тайна загадочного ящика» потрясла русскую эмиграцию. Один из чинов компании «Руссо-Серб» (подставной агент Врангеля при продаже ценностей, как выяснилось доподлинно), некий М. Белоус, недурно заработавший на продаже серебра, публично предъявил своим вчерашним коллегам обвинение в том, что они, воспользовавшись его временным отсутствием, вскрыли в помещении «Руссо-Серб»

ящик его стола и украли какие-то ценные бумаги. Не ограничившись газетой, Белоус обратился в полицию. Начались допросы, сыск, казавшиеся невинными и пустяковыми: кому понадобились бумаги неизвестного Белоуса? Дело, однако, приняло внезапно иной оборот, когда следователь стал допрашивать заведующего финансовой частью штаба главнокомандующего, небезызвестного мне барона Тизенгаузена:«На какую сумму продали каттарского серебра? Сколько уплатили куртажных? Где хранится договор о продаже?» Г-н барон встал было в позу невинно оскорбленного: какое, дескать, все это имеет отношение к делу Белоуса? Однако следователь, резко оборвав Тизенгаузена, проявил поразительное знание предмета и заявил, что, по его данным, лишь коммерческая прибыль «Руссо-Серб» от продажи части казны составила чуть не четверть стоимости драгоценного лома, а это представляет более двадцати двух тысяч фунтов стерлингов, приобретенных таким образом из воздуха. Барон почувствовал, запахло паленым. Выяснилось, М. Белоус обвиняет «Руссо-Серб» не только во взломе, но и в неправильном дележе добычи. Ему дали лишь 940 фунтов стерлингов, а полагалось чуть не втрое больше. Что же касается 3800 фунтов, израсходованных на представительство и уменьшивших его гонорар, ему, дескать, до этого нет дела, да и были ли такие расходы — неизвестно, ибо расписок нет и кому пошла шикая сумма — неизвестно... Поднялся вселенский шум в газетах. И опять Врангелю повезло: Белоус оказался сговорчивым. Получив еще 450 фунтов (негласно, разумеется, но сведения об этом проникли в печать), он заявил, что претензий к «Руссо-Серб» не имеет, и дело было прекращено. Оказалось, Врангель не имел отношения к сделке, которая проводилась Павлом Дмитриевичем Долгоруковым и Николаем Николаевичем Львовым — моими соратниками, если вспомнить подложное письмо, написанное Леонидом от имени Кривошеина, сыгравшее едва ли не решающую роль при бегстве с родной земли, которое иначе чем трагической ошибкой и не назовешь.

Итак, в пути за правдой, справедливостью и реабилитацией собственной чести и доброго имени совершил я в Париже чуть не кругосветную одиссею. И были на пути моем бушующие моря и обманчиво тихие гавани, свои сциллы и харибды, и медоречивые сирены. Путь завершен. От господ бывших российских сенаторов и министров до политических шарлатанов, от господина Милюкова до господ, именующих себя «социалистами» и «революционерами». Одни смотрели на меня как на назойливую муху, другие — как на сумасшедшего, третьи отшатывались, точно от прокаженного. Мои гневные тирады оставалась гласом вопиющего в пустыне...

Однажды, закончив день, состоявший из одних только хождений, ожиданий назначенных встреч, выстаиваний перед наглухо закрытыми дверями и, в конце концов, долгих и ничего не содержащих разговоров с людьми, из которых иные знали меня, иные слышали, иные встречала даже весьма гостеприимно (перепутав меня с Леонидом, очевидно), я вернулся «домой», разбитый физически и духовно... Поставив слово «до-мой» в кавычки, я отложил перо и подивился несносности своего характера: разве не подлинным домом — теплым и гостеприимным — стала для меня мансарда Льва Федоровича? Разве здесь не ждал меня всегда добрый, бескорыстный человек? В тот вечер на столе стояла бутылка бургундского, хлеб и сыр, в ознаменование дня моего рождения, о котором я и не думал. Подобная забота и участие растрогали меня, чуждого сантиментам, до слез, повергнув в смятение. Вечер провели мы в беседе и милых сердцу каждого воспоминаниях: Петербург, родное здание Двенадцати коллегий, державное течение невских вод, взмывающие вверх крылья Николаевского моста. Dixi et animan levavi.^[43] Тогда, помнится, и родилась идея статьи о деле ссудной казны — гневный и прямодушный рассказ о грабежах, о забвении святого принципа частной собственности — одного из краеугольных камней свободы человеческой. Ночью думал о статье. А утром, проводив друга с выражением крайней признательности за вчерашнее суаре, засел за работу, решив не вставать из-за стола, пока не закончу, и с забытой радостью чувствуя твердый карандаш в руке, четкость и злость необыкновенную. Ненависть моя получала, наконец, выход, а в выражениях я не стеснялся. Sus aux ennemis — с врагом можно делать все!.. Постепенно, однако, стал понимать я, что статья, имеющая определенный смысл и конкретных адресатов из «Конторы Врангель и К°...», стала как бы независимо от автора превращаться чуть ли не в воззвание ко всей русской эмиграции, в разоблачение мерзостей тех, кто считает себя богами и вершителями судеб, оказавшимися на деле намного ничтожней великих событий, кои они развязали, не предвидя последствий. Я ниспровергал «богов», которые оторвали армию от родной земли, кинули на чужбину, довели чинов ее до положения париев. Да! Это был крик души. Это был манифест русского беженца, чистящего башмаки на улицах, продающего газеты, служащего швейцаром, управляющего таксомотором, но главным образом — безработного, бесправного, обманутого. Пусть не кажется нашим вождям и их покровителям, что русский забудет свою национальную гордость, перестанет ощущать себя человеком, у которого родина — Россия. Так же, как не забудет он русских берез на краю поля, запахов вспаханного чернозема, волжских красот и вольных песен, рожденных на волжских берегах.

Прочитав сие в тот же вечер. Лев Федорович сказал полушутливо: «Откуда такие мысли, Виталий Николаевич? Уж не говорит ли вашим языком комиссар Чичерин, племянник знаменитого Чичерина, чьи лекции в Московском университете, вероятно, слушали вы либо ваш учитель Ключевский?». Увидев, что мне не до шуток, чуткий Лев Федорович избрал иную тактику для успокоения меня и даже процитировал Марка Аврелия: «Измени свое мнение о тех вещах, которые тебя огорчают, — и ты будешь в полной безопасности от них», надеясь отвратить меня от дела бесперспективного и по нынешним временам далеко не безопасного. Мы заспорили. И впервые закончили разговор, недовольные друг другом.