Крушение

Еленин Марк Соломонович

Барту заявляет протест: господин Чичерин нарушает решение говорить только об экономике. Разгорается дискуссия между Чичериным и Барту. Позиция Франции весьма уязвима. Чичерин «загонял Барту в угол», и тот вынужден был заявить, что его страна против разоружений — следовательно, за новые войны. Ллойд Джордж выступил в роли «примирителя». Прежде чем разоружаться, необходимо прийти к соглашению, провозгласил он. Сравнив Генуэзскую конференцию с тяжело груженным кораблем, Ллойд Джордж сказал: «Я прошу господина Чичерина не прибавлять груза, впереди нас ждет непогода, а перегруженному кораблю трудно бороться с волной...»

Факта закрыл прения. Первый пленум закончился. Правая пресса начала оголтелую кампанию против большевиков, требовала отзыва

французской делегации, нападала на Англию и Италию.

После выступления на открытии конференции Чичерин стал знаменитым. Ему аплодировали — узнавали повсюду. Его портреты украшали не только первые полосы всех газет, но и витрины магазинов, кафе и ресторанов.

Ярко освещенные улицы центра города были заполнены толпой. Повсюду слышалось пение, музыка. Взлетали, рассыпались разноцветными букетами огни фейерверков. То тут, то там раздавались возгласы: «Viva ia Russia!»

Газеты в те дни писали:

«Британский премьер... создал для большевиков всемирную даровую трибуну. Они этой трибуной успешно воспользовались. Своим участием в конференции в качестве равных среди равных большевики достигли политического престижа, который им нужен...»

«Из Генуи по российской эмиграции прокатился девятый вал. Большевики заняли положение официально признанного правительства. Кто теперь станет говорить с Рябушинским, Милюковым, Черновым, Мартовым как с представителями России?..»

«До сих пор слава на конференции принадлежит большевикам. Они не сделали грубых ошибок и маневрировали с непревзойденной ловкостью. Барту был их первой жертвой... Если их тактика так же мудра, как сильна их позиция, они могут обеспечить себе весьма значительный триумф. Франция одна способна противостоять им, но если ее делегаты неблагоразумны, она, в ходе сопротивления, может добиться собственной изоляции...»

«Конференция открыла счет победам советской дипломатии» — признавали все.

Эрнест Хемингуэй писал в «Торонто дейли стар»: «При открытии Генуэзской конференции имела место сенсация... Произошло это, когда все запланированные речи уже были отбарабанены и большинство газетчиков покинуло зал, чтобы передать на телеграф свои заранее подготовленные отчеты об открытии.

Внезапно надышанный толпой воздух зала, где в продолжение четырех часов не смолкали речи, прорезал словно электрический разряд. Глава советской делегации Чичерин только что вернулся на свое место за зеленым прямоугольником столов... Возглавляющий французскую делегацию мосье Барту вскочил и разразился кипучим потоком слов. Барту ходит вразвалку, но говорит он со страстной силой и горячностью французского оратора. Барту кончил говорить, и переводчик, который обслуживал конференцию начиная с первой сессии Лиги Наций, начал звонким голосом переводить на английский язык: «Если этот вопрос о разоружении будет поднят, Франция абсолютно, категорически и окончательно отказывается обсуждать его как на пленарных заседаниях, так и в любом комитете. От имени Франции я заявляю этот решительный протест...» Чичерин встал... Он заговорил по-французски. Толмач звонким голосом переводил. В паузах не слышно было ни звука, кроме позвякивания массы орденов на груди какого-то итальянского генерала, когда тот переступал с ноги на ногу. «Что касается разоружения, — переводил толмач, — то Россия понимает позицию Франции в свете речи мосье Бриана в Вашингтоне. В ней он заявил, что Франция должна остаться вооруженной из-за опасности, создаваемой большой армией России. Я от имени России хочу снять эту опасность... Разоружение — это капитальный вопрос для России».

22 апреля 1922 года, принуждаемый королем Александром, выступил наконец с заявлением и генерал Врангель: «За последние дни в известной части прессы поднят шум по поводу якобы готовящегося нового военного выступления генерала Врангеля. Версия эта настолько нелепа, что ее не стоит и опровергать. Я неоднократно уже заявлял, что единственная моя цель — сохранение и обеспечение жизни

моих старых соратников, дав им возможность, не будучи в тягость приютившим их дружественным странам, обеспечить трудом свое существование до той поры, пока господь не даст нам возможность снова послужить родине. В настоящей политической обстановке о каких-либо приготовлениях к вооруженному выступлению говорить не приходится. Все мои усилия направлены лишь к тому, чтобы улучшить материальное благосостояние моих товарищей по оружию... Одновременно начавшаяся в последние дни и ведущаяся по разным мотивам травля моих соратников и меня в Польше, Чехословакии, Болгарии, Сербии и Англии, травля, ведущаяся как частью прессы, так и некоторыми левыми группами, имеет одни общие источники — и материальные и духовные...»

Глава двадцать четвертая. БЕЛГРАД. ФОН ПЕРЛОФ РЕШАЕТ ДИЛЕММУ

Фон Перлоф в последнее время разительно изменился. Он располнел, от его подтянутости не осталось и следа, обозначился живот, под острым подбородком появилась жировая складка. Генерал явно сдал, с тех пор как его патрон Врангель перебрался в Сремски Карловцы и, по его выражению, «без пользы и дела просиживал штаны» в своем штабе. Перлофа теперь больше интересовало собственное будущее, судьба и размах деятельности частного сыскного бюро, одним из владельцев которого он являлся. Шаброль, не спускавший глаз со своего компаньона, отлично понимал, что это лишь искусная маскировка. Перлоф по-прежнему находился в курсе всех перипетий врангелевской политики. Несмотря на временное возвышение Климовича, Перлоф знает очень многое, и не только знает — продолжает делать то, чем занимался всю жизнь: руководит операциями «Внутренней линии», проникшей в среду многоликой русской эмиграции в разных странах. Получив извещение Венделовского, подтвержденное Центром, о наличии у Христиана Ивановича секретных документов о связи штаба главнокомандующего с реакционными кругами и правительствами ряда стран, которые изъявили желание сесть с Советской Россией за стол мирных переговоров в Генуе,

Шаброль тщательно готовился к изъятию, к «выемке» этих документов. Кое-что в этой операции было недоработано, рассчитано на импровизацию. Людей мало — прикрытие слабое, и Шаброль нервничал.

Они встретились под вечер, согласно договоренности, в конторе по розыску потерявшихся родных, которая располагалась теперь в первом этаже трехэтажного доходного дома, недалеко от центра, на Сараевской улице. В первой комнате два клерка, согнувшись, еще сидели над бумагами. Оба по виду — типичные заурядные филеры. Средних лет женщина с усталым, некогда красивым лицом неумело, но старательно печатала на машинке. Застоявшийся табачный дым и запах сожженных бумаг («Интересно, что они здесь жгли, почему?») наполняли комнату. Никто не поднял головы, не посмотрел на вошедшего.

Шаброль прошел через еще одну, уже пустую, комнату и оказался в директорском кабинете, обставленном хорошей старинной, мебелью. В добротной золоченой раме, под стеклом, искусно подделанное свидетельство о многолетнем существовании частной сыскной конторы. На колесиках кофейный круглый столик для избранных, посетителей. Ничего лишнего. Фон Перлоф в генеральской форме ждал Шаброля. И почему-то заметно нервничал, разбирая бумаги.

— Как дела, компаньон? — напуская на себя беспечность, спросил Шаброль, падая в кресло. — Мы еще не горим? Но у вас кончаются деньги? Вы взволнованы Генуэзской конференцией?

— Нет причин радоваться.

— Я знаю, почему вы грустный. Вы в полном параде — вам предстоит дорога, а ехать не хочется. Угадал? Видите! Сколько раз говорил, не скрывайте ничего от меня: бесполезно.

— Ну, раз вы все знаете, так и рассказывать нечего. Я недоволен тем, что меня решили использовать как курьера.

— Тут два ответа: либо вам, мой компаньон, поручают особую почту, либо вы окончательно вышли из доверия генерала Врангеля.

— Не будем об этом, Шаброль. Я не очень здоров.