Крушение

Еленин Марк Соломонович

— Хорошо, хорошо! — словно защищаясь, воздел руки Николай Вадимович. — Я в Париже. И у дел. Тоже прошел все круги эмигрантского ада, можешь не сомневаться. Приближен к особе великого князя Николая Николаевича, которого считаю единственным, я подчеркиваю, единственным претендентом на престол Российской империи.

Ксения молча смотрела на отца. В ее глазах стыло удивление.

— Наши первейшие враги — «Кирилловцы»! Сторонники князя Кирилла — этого «демократа» и самозванца! — и тупоголовых немцев. Они пытаются узурпировать права наследия. Хотят чуть ли не силой захватить престол.

— Какой престол? — гневно воскликнула Ксения. — Так ты опять за монархию?

— Да, да! Я — монархист! И непримиримый! — с жаром воскликнул князь. — Сама жизнь увела меня от заблуждений молодости, вредных теорий; внушенных мне

масонами, погубившими страну. Россия была сильнейшей державой мира. Накануне войны она имела боеспособную армию, развернутую для сражений, хорошо вооруженную. У нас были винтовки и пушки получше австрийских, дредноуты на Балтике и Черном море, не уступавшие германским. Мы бдительно смотрели на запад и проморгали брожение у себя в тылах. Масоны расшатали империю! Они породили думцев и прочую плесень — социал-демократов, эсеров, большевиков! Всех этих керенских, черновых, чхеидзе, савинковых! Допустили приезд, в Россию Ленина. И — подумать только! — сами отдали в руки врагов, предали царскую семью! И дискутировали в то время, когда каждый взяв винтовку, должен был становиться в цель и идти спасать помазанника божия!.. Помолчи! — воскликнул он резко и тут же поморщился, сознав свою бестактность. — Дай, Ксюшенька, закончить...

— Но Николай Романов... Ты, сколько я помню, всегда говорил...

— Мы не понимали его, — убежденно возразил Николай Вадимович. — Он не был нм слабым, ми глупым. Ом желал одного — победы над врагом, понимая, что разгром германцев, подобный разгрому, которому мы подвергли австрийцев, решит все проблемы тыла и усмирит недовольных. Предотвратит революцию. Он верил нам, своим слугам, но мы подвели его. Одни из-за корысти и честолюбия, другие по бездарности, третьи из-за далеко идущих и еще неизвестно кем и откуда направляемых масонских связей. А когда разгорелась братоубийственная война, возникли все эти Юденичи, колчаки, Деникины и иже с ними, кто думал о российском императоре? Никто! Каждый старался сам въехать на белом коне в Первопрестольную! Даже Врангель... Скажу по секрету: он ведет себя так, что от него обязан отвернуться любой офицер, исповедующий монархическую идею. Заигрывает с левацкими группировками, хочет, дабы сохранить под своим командованием, армию поставить вне политики. Не выйдет! Не дадим!..

Ксения, растерянная, смотрела на отца. Она не ждала такой метаморфозы, всегда он доказывал обратное: насквозь прогнившая монархия; коррупция правящих кругов; царь с психологией командира роты; неврастеническая немочка, окруженная толпой темных личностей, способная внушать безвольному «Нике» любые повороты в политике. Это и привело Россию к революции.

— И что же теперь? — спросила она насмешливо.

— Борьба! — воскликнул он яростно и убежденно. — Призыв к Генуе — не победа большевиков! Конференция лишь обострит все. Главный вопрос — династический. Мы сплотились вокруг великого князя Николая Николаевича. Какой благороднейший человек! Мы просили его выступить с заявлением, он отказался. Кирилл готов объявить себя — подумай! — «блюстителем престола»! Еще немного — и он дерзнет провозгласить себя императором! Мы готовим представительное совещание в Париже. Надеемся, прибудут делегаты более чем от ста монархических организаций. Трепов заверил, что и Высший монархический совет поддержит нас, будет нижайше просить Николая Николаевича возглавить движение. А если «Кирилловны» не подчинятся нашим решениям, мы исключим их из совета!

У Ксении ломило виски. Она с трудом сдерживалась и преодолевала неприязнь. Это ведь надо! После двух лет разлуки читать ей политическую лекцию. Не спросить, что было, как и на что она живет, как себя чувствует. Поистине, он и теперь оставался ей чужим человеком. Чужим и чуждым.

— Русский человек не имеет права стоять в стороне от нашей борьбы! — восклицал Николай Вадимович. (Откинувшись, он прищуривался, точно оценивая собеседника. Раньше этого не было. Ксения заметила, что он часто щурится — не то оценивает, не то подмигивает.) — Тебя, разумеется, это тоже касается: ты — Белопольская и моя дочь. Я вовсе не требую, чтобы ты участвовала в политических дискуссиях, но присутствие в определенных парижских сферах...

— А ты уверен, что я буду в Париже? — спросила Ксения.

Николай Вадимович понял, что, увлекшись, перегнул: эта красивая молодая женщина, ставшая самостоятельной,

вовсе не ощущала себя его дочерью. Ей не стоило, просто бессмысленно было приказывать, ее надо было уговорить. Белопольский решил переменить тактику.

— Ты, по-видимому, взволнована, Ксения, — сказал он как можно мягче. — Да и я, признаться, устал.

— У нас скоро обед, я распоряжусь. А ты пока приляг.

— Ну что ты, что ты! — решительно воспротивился он. — Не стану стеснять тебя. Не беспокойся! Я вернусь часам к четырем... нет, к пяти пополудни, когда это адово солнце чуть остынет...

— Как тебе будет угодно, отец. — Ксения горько улыбнулась: он просто неподражаем, родственные чувства совершенно несвойственны ему.

— До скорой встречи! — князь помахал рукой и ретировался.

В ровном, добром настроении покинул он «Эксельсиор» и, осведомившись, где поблизости хорошо кормят, приказал извозчику отвезти себя в рыбный, «рибарский», ресторан. Это был старый кораблик, еще полвека назад ставший на вечный якорь. Расторопный кельнер принес огромную жареную рыбину без костей, упакованную в какие-то лопухи, на жаровне, под которой тлели угли. И, радостно улыбаясь, подкладывая кусок за куском, — рыбина была, действительно, очень вкусная, — наливал белого вина и приговаривал: «извол-те», «молим лиэпо», «еш мало, господжин», а в заключение трапезы принес маленькую обжигающую чашечку крепчайшего кофе, которая взбодрила Николая Вадимовича и окончательно привела в отличное настроение. Как и вид переливающегося всеми оттенками синего и зеленого цвета ласкового моря, что плескалось рядом. Он оглянулся. За соседним столиком сидела стройная, светло-русая, большеглазая, с румянцем на тугих щеках дама лет тридцати пяти. Казалось, от нее пахло морем, свежестью и здоровьем. «Королева, — подумал он, с удовольствием оглядывая ее нагло выпирающую грудь и по-летнему оголенные полные руки. — Вот бы интрижку завести». Белопольский улыбнулся ей, и дама улыбнулась ему в ответ. Весьма многообещающе...

Выпроводив отца, Ксения принялась искать Закудрина. Ни в «Эксельсиоре», ни на море его не было. Ничего не могли сказать ей и знакомые, и слуги в пансионате, и всезнающая Джованна. Огорченная Ксения вернулась и долго сидела на балконе, на жаре, наблюдая за дорогой. Не возвращался почему-то и отец. Она зашла к себе и, омыв лицо холодной водой, прилегла. И тотчас задремала в тихой прохладе. Боковое солнце не пробивалось сквозь густые виноградные листья старых лоз и вьюнков, поднятых на стену, и поэтому свет в комнате казался зеленоватым, успокаивающим. Ксения заснула. Разбудил ее настойчивый стук в дверь. Джованна принесла ужин. Нежно поцеловав Ксению в плечо, она вытащила из-за черного бархатного корсажа и подала ей письмо. Рассмеялась — точно кучку медяков на пол бросила — и исчезла. Ксения вскрыла конверт. Письмо было от доктора.

«Милая, милая Ксения Николаевна! — писал Сергей Сергеевич. — Обстоятельства сложились таким образом, что срочное присутствие мое в Белграде необходимо, и я не в силах ни отложить, ни отсрочить его. Батюшка Ваш сказал, что намерен увезти Вас в Париж и Вы дали согласие. Вы совсем здоровы, слава богу. Все у Вас будет в жизни. Все! Вы — добрая, красивая, душевно щедрая. Вы подарили меня своим знакомством и тем сделали счастливым. Оставляю Вас с самыми лучшими пожеланиями.

Всегда Ваш Закудрин».

Доктор исчез из ее жизни. Так же внезапно и непонятно, как и появился…

Ночь Ксения провела без сна, раздумывая над случившимся, над приездом отца, готовившего ей такую серьезную перемену в жизни. Странно, его отсутствие ничуть не волновало ее. Отец удивил ее переменой взглядов, «возвращением к самому себе», как он подчеркивал. Родственные чувства так и не родились у него. Ксения думала о нем как-то спокойно, машинально (только что был — и нет, исчез), без намека на благодарность, на дочерние чувства. Дядя занял в ее жизни гораздо большее место. Ехать с отцом в Париж? Пусть он заботится о ней, кормит и одевает, думает за нее обо всем. С него не убудет, неплохо он устроился. Она устала, ей невмоготу заботиться о себе. Сколько можно сидеть в Дубровнике? И разве может она противиться родительской воле? Она не нужна никому. И ей никто не нужен. С этими мыслями Ксения под утро задремала.