Крушение
Шрифт:
— Боже, Глеб! Чего это ты вдруг заговорил так?
— Прощай, Андрей! Больше сказать не могу ничего. Не знаю, увидимся ли еще.
— Тут уж как судьба распорядится. Сколько раз мы прощались!..
Они обнялись. Белопольский зашагал к вокзалу, думая о разговоре с Калентьевым. Сколько он его знает? Вечность! С Корниловского ударного полка. Что-то всегда выделяло Калентьева из массы офицеров. Он был добр, справедлив, никогда не участвовал в общих пьянках, не участвовал в экзекуциях и карательных экспедициях. Он от всех отличался. И всегда был сам по себе. Кому же он служит? Неужели красной России?! Большевикам? Следовательно, и он, князь Белопольский, идет против своих?.. Но кто теперь «свои» для него? Врангель? Слащев, предавший его? Жандарм Бадейкин? Или его друг Калентьев? Или дед — отставной генерал, вернувшийся
И сразу возникло воспоминание, точно для того, чтобы опровергнуть мысли Андрея. Оно относилось ко времени, когда Белопольский стал матросом на «Преподобном Фоме». Почему эта худая посудина носила такое название — оставалось загадкой, как и то, кто являлся ее подлинным хозяином. Люди без национальности, без имен и фамилий (большинство имело подложные документы), объяснялись на диком каком-то эсперанто, основу которого составлял французский язык.
Греческую армию, сражавшуюся с турками, оружием, боеприпасами, продовольствием снабжали французские интенданты. Команда «Фомы» наладила кражу и доставку на шхуну банок с чаем, мешков с сахаром и перевозку этих дефицитных продуктов на восток, где они продавались втридорога базарным перекупщикам. Туда же шло купленное в Константинополе оружие. С востока на запад «Преподобный Фома» перевозил греков и армян, бежавших от резни, то тут, то там спровоцированной турецкими националистами. Кемаль-паша побеждал. Фронт неуклонно продвигался с востока на запад. Шхуна шла вдоль черных анатолийских скал, подбирая беженцев. Обезумевшие от пережитого ужаса люди, нагруженные впопыхах схваченным скарбом и детьми, за спасение отдавали все, что имели. Капитан набивал ими трюмы, заваливал палубу так, что «Преподобный Фома» чуть не черпал бортами воду. Старенький мотор работал с перебоями, задыхаясь, как астматик. Вода проступала сквозь дырявую обшивку...
«Преподобный Фома», совершив очередной рейс за контрабандным керосином в Батум, возвращался в Константинополь. На море царил штиль, но барометр падал, и вода, освещенная предзакатными лучами солнца, казалась покрытой масляно-желтой пленкой, сливающейся на горизонте с вытянутым длинной полосой желтым облаком. Было очень тихо в этот час, и только мотор выстукивал простую мелодию, ритмично постреливал в бездонное небо дымными колечками. Команда, свободная от вахты, благодушествовала на палубе — играли в карты, пили вино, спали. И даже капитан приказал вытащить на мостик кресло-качалку и подремывал, не выпуская трубку изо рта.
Потом не могли уж и вспомнить, кто первым заметил большую группу беженцев на берегу, взывающих о помощи. Береговые скалы в этом месте уходили под воду, причаливать было опасно, и, хотя шхуна была изрядно нагружена, желание заработать, владевшее каждым, не потребовало приказов. В мгновение были сброшены оба якоря, подготовлены к спуску шлюпки с гребцами.
Звериный вой несся с берега. Толкая друг друга и подымая детей над головой, беженцы лезли в воду, видя свое нежданное спасение в яхте и двух лодках, приближающихся с каждым взмахом весел. Первая царапнула дном камень и остановилась. Следом — вторая. Их тут же обступили обезумевшие люди. Они кричали, взывали к богу, молили о помощи. Одни протягивали матросам кошельки, золотые кольца и браслеты, другие — запеленутых младенцев, сумки и тючки с жалким скарбом — самое дорогое, что оставалось у каждого. В это время на гребне высокой скалы появились вооруженные люди. Раздалось несколько выстрелов. Брызнули каменные осколки. Толпа взревела и кинулась на штурм лодок.
— Куда?! Назад! — кричали матросы, размахивая веслами. — По одному!
— Отцепляй! — приказал боцман, выхватывая огромный нож и нанося удары тяжелой рукояткой направо и налево.
Обе лодки, перегруженные сверх меры людьми, преследуемые плывущими вслед беженцами, упорно хватающимися за борта, корму и весла, медленно уходили от берега. Удерживаемые людьми, для которых эти мгновения оставались единственным шансом остаться в живых, лодки почти не продвигались вперед и в любую минуту могли перевернуться. Стрельба с гор усилилась. Стали хорошо видны многочисленные фигуры турок, спускающихся по скальным
А черев час налетел шторм. Облако на горизонте быстро росло и клубилось. Море закипало. Черная туча закрывала небо. Свет мерк. Становилось темно. Ревущий ветер вздымал волны. Шхуну кидало вверх и вниз. Стремительные потоки обрушивались на палубу. Заглох мотор.
— Наверх! К парусам! Все наверх! — надрывался боцман. — Руби ванты!
Матросы, держась за леера, передвигались по палубе на четвереньках, поливаемые водопадами воды, суетились, мешая друг другу. В сущности, и матросов среди них не было, так, голытьба, — вот когда это проявилось, при первом серьезном шторме.
Андрей выскочил в момент, когда «Преподобного Фому» медленно поднимало к верхушке гигантской черной волны, нависающей и уже опасно закругляющейся над шхуной. Стремительно падало на голову черное небо. Балансируя по ускользающей из-под ног палубе. Белопольский с трудом сделал несколько шагов. Мачта позади него упала, обрывая снасти, и вдруг шхуна и все, что было на ней, рухнуло в гудящую волну. Качнулось, оторвалось от кипящей волны и взлетело ввысь, в небо. Вслед за Андреем неслись по палубе какие-то предметы, ящики, грохотала сорванная с креплений небольшая лебедка, катились кричащие люди. От кормы к носу пронесся стремительный белый поток. Андрей летел в нем, чувствуя полное бессилие, думая лишь о том, как бы зацепиться, не дать волне смыть себя в море. О в больно ударился. В это время волна схлынула, нос шхуны со стоном и скрипом стал задираться, небо, посветлев и качнувшись, стало приближаться. Андрею удалось схватиться за леер. Он подтянулся, волоча обессилевшее тело, и прижался к стойке, охватив ее руками и ногами.
— Тонем! — несся чей-то истерический визг.
— К помпе! — раздался голос боцмана, и Андрея сильно толкнуло вправо. Он не удержался на трапе и полетел вниз, в душную трюмную темноту. Падая, ударился о ступеньку трапа и полетел еще ниже, в зловонную воду на дне трюма...
Еще много часов бушевало Черное море. Но шторм отходил уже на запад. «Преподобный Фома», к общему удивлению остававшийся на плаву, походил на раздавленную и порванную коробку, носившуюся по воле волн. С поломанной грот-мачтой и повисшей бизанью, с порубленным и порванным такелажем, поврежденным рулем, трюмами и мотором, залитыми водой, корабль смещался к западу, в сторону Константинополя. Ручные помпы не справлялись с откачкой. Все матросы авралили уже вторые сутки.
К вечеру, когда механику удалось наконец запустить мотор и «Преподобный Фома» двинулся на малых оборотах по ветру, за ними погнался военный катер, вооруженный пушкой и двумя пулеметами системы «Кольт».
— Турки! — закричал боцман. — Беженцев вниз! Трюмы задраить!
Катер приблизился. С него приказали заглушить машину. Пятеро турок в широченных шароварах, фесках, красных бархатных жилетках, увешанные оружием с головы до пят, поднялись на борт и велели построить команду у мостика. Старший над ними, горбоносый, размахивая маузером перед всегда сонным капитаном, чудовищно коверкая французские слова, требовал документы на грузы, команду и судовой журнал. И повторял, если он найдет тут хоть одного грека, капитан будет расстрелян.
— Сто хочет эта собачий сын? — невозмутимо спросил капитан Юсуфа, турка. Тот объяснил, и тогда капитан, пожав плечами, сказал: — Пусть кофорит с босман. — И полез на мостик: — Дайт им теньги, босман.
Турки проводили капитана недоумевающими взглядами. И тут, выстрелив из маузера и взъярившись, горбоносый подскочил к Юсуфу — он был матросу по пояс — и, тыча стволом ему в живот, быстро и гневно залопотал что-то. Огромный Юсуф согласно кивал и униженно кланялся, испуганно косясь на пистолетное дуло. И перевел: