Крылатый воин

Чернобровкин Александр Васильевич

Рядом с лазаретом слышатся шаги, женский смех.

— Катя? — произношу я.

— Нет, она вернется поздно. У нее роман с летчиком-истребителем, — уверенно произносит военврач Морозова.

— Тебя называть Любой или Любашей? — как бы в шутку спрашиваю я.

— Как хочешь, — разрешает она и ложится рядом, у стены, головой на мое правое плечо.

Кровать узкая, как бы мне не свалиться.

— Какой-то ты слишком взрослый для своего возраста, — дипломатично оценивает мои способности Люба Морозова.

— Это комплимент или повод

для ссоры? — шутливо спрашиваю я.

Вместо ответа она целует меня в губы.

41

Рана заживала не так быстро, как мне хотелось. Видимо, сказывались ночные упражнения. Время от времени я забывал, что левой рукой надо действовать осторожно. Постельного режима у меня не было, днем разгуливал по аэродрому с рукой на перевязи, давал мудрые советы своим подчиненным перед вылетом. Теперь у всех более трех боевых вылетов и, по крайней мере, понимают, что делают.

Опыта и удачи все равно не хватало. Восьмого сентября не вернулись сразу два командира звена — сержант Логинов из Первой и младший лейтенант Шварцман из моей. Девятого — сержант Степанов. Десятого — лейтенант Курчевский. В моей эскадрилье не осталось ни одного по-настоящему опытного летчика, поэтому я перед ужином зашел в штаб полка и проинформировал подполковника Пивенштейна, что утром вернусь в строй.

— А я собирался зайти после ужина в лазарет и подсказать тебе, что пора выздоравливать, пока тебя не залечили! — шутливо произнес он.

Аэродром — это тоже большая деревня, где все всё обо всех знают. Симпатии на моей стороне: наш брат, боевой летчик, крутит с женой какой-то тыловой крысы. Наверняка есть и завистники, но пока помалкивают.

Военный врач третьего ранга Морозова Любовь Макаровна побухтела немного, что мне надо долечиться, но как-то не убедительно. Она ведь комсомолка, понимает, что отправляюсь на свидания не с женщиной. Мы договорились, когда буду приходить на медосмотры и прочие перевязки.

В строю, кроме моего самолета, еще два, причем сержант Ильясов летает на одолженном у командира полка. Его самолет сгорел на нашей территории. Техники съездили к месту вынужденной посадки, свинтили всё, что может пригодиться.

Летим втроем бомбить переправу, наведенную в том же месте севернее Калача, что и предыдущая, разнесенная нами. Каждый несет пару ФАБ-250 и пару ФАБ-50 со взрывателями с замедлением. Издали по облакам пыли нахожу наезженную дорогу, по которой движется вражеская техника, и на высоте сто метров выскакиваю к цели, сбрасываю сразу все бомбы. Зенитки успевают выстрелить нам вдогонку. Заходим во второй, работаем из пушек и пулеметов по грузовикам, легковушкам, телегам и фиксируем выполнение боевого задания.

Опускаемся еще ниже, метров до двадцати, и несемся к Волге. Как донесла наша разведка, в этот район перекинуты лучшие асы люфтваффе. Обычно они вертятся над Сталинградом, но две пары то ли случайно, то ли по наводке с земли выскочили на нас. Я качаю крыльями, приказывая ведомым

разойтись подальше друг от друга и от меня, а сам сбавляю скорость, заманиваю «худых» на себя. Они, видимо, не лохи, потому что одна пара устремляется за моим правым ведомым, вторая — за левым. Пытаюсь помешать им, но быстро уходят из-под огня, делая ранверсман — разворот на горке: круто задирают нос до потери скорости, после чего головная часть перетягивает, и самолёт начинает скользить на крыло, переходя в планирование в противоположном направлении. На тяжелом и медленном «Ил-2» эту фигуру делать трудно и намного дольше.

К счастью, мои подчиненные успевают перелететь через Волгу, где им на помощь приходит шестерка наших «Лагг-3». «Ил-2» сержанта Ильясова садится с дымящим двигателем и сразу съезжает с взлетной полосы, останавливается вдалеке от других самолетов, и к нему несется красная пожарная машина. Второй ведомый сержант Федин добирается до стоянки, хотя от хвоста самолета осталась в лучшем случае треть. Это минимум на неделю ремонта. Так что в ближайшие дни буду летать один или вместе со своей бывшей эскадрильей.

— Сильно меня побило? — спрашиваю Аникеича, дожидаясь, когда подойдет фотометрист и заберет пленку.

— Так, по мелочи, — отвечает он, чтобы не сглазить.

— Давай, заправляй топливом и маслом, еще раз слетаю на охоту, — приказываю я.

Тут ко мне подбегает сержант-связист из штаба полка, сутулый подслеповатый тип:

— Товарищ старший лейтенант, тебя командир вызывает, срочно.

42

В штабе за столом рядом с командиром полка сидит майор-пехотинец, чаи гоняют. Ничего удивительного, если бы не едва уловимая напряженность в поведении Бори Пивенштейна. Уже хорошо его изучил, поэтому знаю, что так же он ведет себя, когда заходит разговор о дореволюционном прошлом. Значит, гость непростой, имеющий право надеть форму любого рода войск.

— Товарищ подполковник, переправа уничтожена. Заодно техники разной намолотили. На обратном пути встретились с шестеркой «мессершмиттов», отбились. Вернулись все, но твой самолет загорелся, потушили на поле, а второй побит так, что дня три простоит в ремонте, — доложил я.

— Эти двое не смогут лететь? — спросил майор.

— Нет, — подтвердил тот, — но старший лейтенант Изюмов справится один.

Майор смотрит на него, на меня. Ему хочется поверить, потому что выбора, как догадываюсь, нет.

— Ты ручаешься за него? — задает майор подленький вопрос.

— Так точно! — по уставу отвечает подполковник Пивенштейн.

— Лады, — произносит гость и жестом показывает мне, чтобы сел рядом.

От него несет одеколоном «Красная Москва». Духами с таким названием и почти таким же запахом пользовалась моя классная руководительница, которая имела дурную привычку стоять возле моей парты во время урока, чтобы не шалил. С тех пор для меня этот приторно-сладкий запах — маркер насилия.