Крымская война

Семанов Сергей Николаевич

В декабре 1822 года, вскоре после Веронского конгресса, Горчаков был назначен в Англию на должность первого секретаря русского посольства. Это назначение было крупным успехом двадцатичетырёхлетнего дипломата: представительство в Великобритании было одним из самых ответственных. Достаточно сказать, что в ту пору чрезвычайные и полномочные послы России находились только в двух городах — Лондоне и Париже.

В ту пору, по вольности дворянства, служили без особенного напряжения — петровские традиции были основательно забыты. В 1824 году Горчаков получил длительный отпуск «для поправки здоровья», затянувшийся до полутора лет (сложения он был не атлетического, нередко прихварывал, но тут всё же видится больше баловства, чем необходимости). После длительного лечения на германских курортах Горчаков

в сентябре 1825-го вернулся в Россию. Тут состоялась его последняя — и знаменитая! — встреча с Пушкиным. Вернёмся же к «пушкинскому сюжету».

Как известно, сохранились три послания Пушкина к Горчакову: 1814, 1817 и 1819 годов. Уже в первом, шутливом, и особенно во втором, написанном в год окончания Лицея, Пушкин отмечает разность их судеб:

...Удел назначен нам не равный, И розно наш оставим в жизни след. Тебе рукой Фортуны своенравной Указан путь и счастливый, и славный, — Моя стезя печальна и темна...

Вскоре после окончания Царскосельского лицея жизненные пути Горчакова и Пушкина разошлись, хотя оба они начинали служить в Министерстве иностранных дел. Горчаков быстро проявил свои способности и интерес к дипломатической службе и добился первых успехов. Пушкина не прельщала чиновничья карьера. Он целиком отдался литературному творчеству, сближается с будущими декабристами. Однако симпатии и взаимный интерес лицейских друзей не ослабевали.

После долгой отлучки приехав в Россию, Горчаков ненадолго отправился отдохнуть в имение своего дяди «Лямоново» в Псковской губернии. В дороге он простудился и по приезде слёг в постель. Поблизости, в селе Михайловском, в то время томился опальный поэт. Услышав о лицейском товарище, Пушкин сразу же отправился навестить его. Они провели вместе целый день, вспоминая друзей, прошлое. Пушкин читал свои стихи (он работал тогда над «Борисом Годуновым»), В эпоху аракчеевщины встреча с сосланным поэтом была отнюдь не безопасна для начинающего дипломата, и Пушкин писал в прекрасных строках стихотворения «19 октября»:

Ты, Горчаков, счастливец с первых дней, Хвала тебе! — фортуны блеск холодной Не изменил души твоей свободной. Всё тот же ты для чести и друзей. Нам разный путь судьбой назначен строгой; Ступая в жизнь, мы быстро разошлись, Но невзначай просёлочной дорогой Мы встретились и братски обнялись.

Георгий Чичерин: «... Мы встретились и братски обнялись». На самом деле их встреча не была так сердечна. Разные судьбы обоих успели наложить на них свой отпечаток... Итак, бывшие товарищи стали в значительной степени друг для друга чужды. Сам Горчаков рассказывал в последствии Гробу, что во время ссылки Пушкина в село Михайловское он поручился за него Псковскому губернатору и что при прочтении ему Пушкиным «Бориса Годунова» он заставил поэта выбросить слово «слюни», которое он хотел употребить из подражания Шекспиру».

Точное и довольно тонкое наблюдение! Великодушный Пушкин в своём «19 октябре», этом истинном шедевре поэзии, щедро рассыпает свои щедроты прежним товарищам — ради создания образа вечной лицейской дружбы, ради верности чистым юношеским идеалам. Что из того, что где-то он преувеличил и даже прибавил? Ведь не летопись лицеистов он писал, а оду дружбе! Конечно, магия пушкинского стиха завораживает, и мы порой более верим поэту, чем холодному историку. Так, но история тоже имеет свои права. Встреча Пушкина с Горчаковым, действительно, «была не так сердечна», ныне это хорошо выяснено знатоками. Да и трудно предположить иное — слишком разные встретились люди, а были они уже взрослые и вполне сложившиеся.

И всё же светлая пушкинская звезда всю жизнь мерцала

над канцлером царедворцем Горчаковым, она светила ему своей высшей правдой, была для него «неподкупным голосом русского народа». Сдержанный и замкнутый, он на склоне жизни осторожно приоткрыл свои чувства. Вот как рассказал об этом Георгий Чичерин (но сперва два кратких пояснения); по преданию, Мольер все пьесы читал предварительно своей кухарке, прислушиваясь к её суждениям; Пушкин якобы в черновике «Бориса Годунова» в отношении одного из героев упомянул текущие изо рта слюни; и ещё: Я.К. Горт — крупнейший русский литературовед прошлого века). Итак:

«8 мая 1880 г., перед поездкой в Москву на открытии памятника Пушкину, Грот посетил кн. Горчакова. «Он был не совсем здоров, я застал его в полулежачем положении на кушетке или длинном кресле; ноги его и некоторая часть туловища были окутаны одеялом. Он принял меня очень любезно, выразил сожаления, что не может быть на празднике в честь своего товарища, и прочитал на память послания его «Пускай, не [...] с Аполлоном»... Между прочим, он говорил, что был для нашего поэта тем же, чем la cuisimieoe de Moliere [22] для славного комика, который ничего не выпускал в свет, не посоветовавшись с нею». Тут князь рассказал, что однажды помешал Пушкину написать дурную поэму, разорвав три пачки её; рассказал и про слово «слюни», выброшенное из «Бориса Годунова», и про своё поручительство за Пушкина псковскому губернатору. «Прощаясь со мною, — продолжает Грот, — он просил меня передать лицеистам, которые будут присутствовать при открытии памятника его знаменитого товарища, как сочувствует он окончившемуся благополучно делу, и как ему жаль, что он лишён возможности принять участие в торжестве...»

22

Кухарка Мольера.

Три года спустя не стало и последнего из лицеистов первого выпуска».

После свидания с Пушкиным — оказавшегося для обоих последним — Горчаков к исходу 1825-го отправился в Петербург. Здесь-то и застало его восстание 14 декабря. Разумеется, Горчаков хорошо знал многих декабристов, особенно близко — своих лицейских товарищей Кюхельбекера и Пущина. Со стороны членов тайного общества, несомненно, делались попытки привлечь в свои ряды молодого дипломата. Об этом много лет спустя рассказывал и сам Горчаков, и некоторые современники. Попытки эти оказались напрасными: Горчаков ответил, что «благие цели никогда не достигаются тайными происками».

Всё тут естественно и логично: он с юности придерживался консервативных воззрений, был убеждённым монархистом, революционные действия полностью отрицал. Натура цельная, он остался таким от начала до конца своей долгой жизни, и от принципов не отходил никогда, даже политической тактики ради. При этом Горчаков — опять же с юности, от лет лицейских — всегда решительно чурался реакционеров, скопившихся вокруг Николая I, всегда стоял за либеральные преобразования, причём не чурался и осторожно перенимаемого иноземного опыта, хотя твёрдо был русским патриотом и православным христианином. Немаловажно отметить и оценку Горчакова «тайных происков». В первой четверти прошлого века в русском образованном сословии распространились масонские ложи (увы, сам Пушкин не избежал этого соблазна в провинциальном Кишинёве). Горчаков ни малейшей склонности к этой полутайной бесовщине не имел, так что приведённые выше его слова следует понимать очень широко.

К тому же личные связи с будущими декабристами рано прервались, а долгое пребывание за границей и болезнь окончательно оторвали его от старых друзей.

Не удивительно, что утром 14 декабря Горчаков, по собственным словам, «ничего не ведая и не подозревая», поехал в Зимний дворец «в карете цугом с форейтором». Его внимание не привлекли даже «толпы народа и солдат» на улицах Петербурга. Только прибыв во дворец и обнаружив там полную растерянность и панику, он узнал, наконец, что происходит. В рассказах Горчакова о событиях 14 декабря звучит бесстрастие стороннего наблюдателя: одинаково хладнокровно описывает он и свой туалет в этот день, и пушечную стрельбу на Сенаторской площади.