Крымские истории
Шрифт:
Задумался и так хорошо, с тёплыми нотками в голосе, промолвил:
– И знаешь, счастливый случай, я познакомился с Твардовским. Милый, простой человек. Совершенный случай помог. Я бы не посмел подойти, он сам меня заметил здесь, на причале и говорит своим спутникам, глядя на мои награды: «Вот он, мой Тёркин. Здравствуй, солдат. Поклон тебе, до земли, за Великую Победу».
Ветеран гордо распрямил плечи и с чувством, сердечным и светлым, сообщил мне, проникновенно:
– Обходимый человек, светлый. Не знаю, чем-то и я ему
Хрущёва-то Брежнев турнул и стал реабилитировать Генералиссимуса, а такому хулителю всего советского, конечно же, никакой премии давать не собирался, более того, осуждать стали и сдерживать этого правдолюбца окаянного.».
– Вот, оно, брат, какое дело, сам Твардовский, клянусь тебе в этом, сказал мне эти слова.
Многозначительно пожевав губы, выждав один миг, дополнил:
– А уж в Америке он развернулся. И ядерную войну на наши головы призывал, и рушил, вместе с Мишей окаянным, Отечество наше.
И ведь разрушили, вот что горько. Цели своей добились, нелюди.
– И ты мне вот что скажи, – он стал надвигаться на меня и хватать даже за рукав, – это, что ж, у него – правда весомее? Тяжельче нашей? И она – за ним? Как ты думаешь?
– Думаю, отец, что нет, не правда – за ним. Вероломство и ненависть. А тут и судьба подфартила, востребованным стал в лихую пору, когда рушили всё, что было связано с Отечеством нашим. А мы, к несчастию, оказались незрячими, да его собратья, собрав свою пятую колонну под видом перестройки, ослабили нас, лишили всех возможных духовных и мировоззренческих ориентиров. Воли и силы лишили.
Я вновь закурил, молча взял и он сигарету и засопел тяжело и громко, ожидая продолжения моего разговора. И я, несколько раз подряд жадно затянувшись душистым дымом, продолжил:
– Знаешь, отец, а ведь у меня была удивительная встреча, многое поясняющая в истории с нашим «героем». В период начального Ельцина, с нами очень стремились «дружить» официальные американские органы – посольство, военные атташе, всевозможные фонды и общества. И вот, в один из дней, я был направлен Мироновым, он был тогда первым заместителем министра обороны, на такую встречу, во главе группы офицеров. Я тогда учился в академии Генерального штаба.
Неприятно поразило обилие спиртного. Американцы специально выставили его в каждом помещении, в холле, методических классах. Сами пили очень мало, а вот нашим офицерам и генералам норовили подливать очень щедро.
Я, очень резко, высказал своё недовольство данной бестактностью, вызывающим неуважением к нам.
И, странное дело, мой поступок вызвал одобрение у американского дивизионного генерала. Кто он – я не знал. Но он мне представился сам, как военный атташе в американском посольстве.
И
Американский генерал мне сказал о том, что в спецорганах Америки была создана специальная служба из литературных деятелей, которая и написала Солженицину все его «творения», ибо то, что он представил для издания – ни на что не годилось. Не дал Господь талану этому борцу с тоталитаризмом. Не дал! Да мы и видим это по его всем произведениям даже в окончательной редакции. Это далеко и далеко не «Война и мир», не «Хождение по мукам», не «Тихий Дон»…
И Нобелевская премия этому духовному мародёру была присвоена, мы совершенно определённо знаем это сегодня, лишь за тот яд, за ненависть к советскому строю, которую он изрыгал в изобилии досель невиданном. Что там бродские всякие, да окуджавы. Солженицын – вот знамя всех антисоветских, антирусских сил.
Мы помолчали, думая о сказанном, а затем я продолжил:
– Мы же думали, на благое дело зовут, вот и поверили. А теперь, видишь, отец, и мне Горбачёв говорит, что я Вас в Афганистан не посылал, Вы с Брежнева спрашивайте.
Я посмотрел ему в глаза и твёрдо произнёс:
– Он с Яковлевым, да Шеварнадзе и готовили, исподволь, и Вильнюс, и Баку, и Алма-Ату, и Ош, Фергану, Степанакерт – везде, отец, пришлось побывать, и везде – предательство власти, оплёвывание всего советского периода, армии.
Горечь душила меня, не давала дышать:
– Да и мы хороши. Не снимаю вины и с себя, со всех членов партии. Что же мы за партия такая, отец, что предателям всё уступили, всё отдали. Никто не шевельнулся даже.
Поэтому и одержали они верх. Думаю, всё же – временный. И верю, что Россия воспрянет, поднимется с колен.
Он согласно закивал головою:
– И я так думаю, сынок. Ослабли мы, не заметили, что Знамёна наши святые взяли в свои корыстные руки знаменосцы – без совести и чести, да и завели в пропасть. Трудно будем выбираться. Ой, трудно, до крови локти и ноги собьём.
И решительно заключил:
– А выбираться надо. Иначе – как же, героями завтра у вас – станут власовцы, с которыми я бился, а у нас, на Украине – уже бендеровцы в героях ходят, холуи фашистские.
С глубоким сожалением, заметил:
– Народу извели – страсть сколько.
И тут же, в порыве, с гневом, выкрикнул:
– А на днях – один, не издох ещё (он так и сказал – не издох), хотя за меня постарше – недавно, по телевизору, аж трясся, говорил, что мало мы комуняк истребили, всего за триста тысяч, а надо было – всех под корень, тогда бы победили советы ещё в войну.
Вопросительно, осуждающе бросил:
– Ты можешь представить, что же это за власть такая, что этого нелюдя, с экрана, показывают? Да ещё и какой-то орден, чуть не звезду героя, прицепили.