Крымские истории
Шрифт:
Громко, на всю веранду ресторана, выпалил:
– Болит сердце моё, сынок! Я бы развернул свою батарею, да вдоль Крещатика, шрапнелью, где эта сволота, вырядившись в фашистские мундиры, маршировала. Разве это народная власть, коль привечает это? Мундиры им шьёт такие, в позументах, что не одной моей пенсии стоят.
Устало, и то, проговорил – погоревал столько времени, но довёл свою мысль до конца:
– И ветераны ослабели – в святом месте собрал их Ющенко, в Киеве, у музея истории войны и стал примирять с бендеровцами.
Даже головой покачал, с укоризной, очень горько и добавил:
– Многих я там знаю, видел многих. Особенно горько за Герасимова, по войне знаю, боевой офицер был, до генерала армии дослужился! Это же – высота какая! А он, звезду героя Украины получив, в первом ряду сидел, не поднялся, не ушёл и звезду эту не бросил в физиономию защитника бандеровцев.
И, уже как итог:
– Вот так-то, сынок. И уж последнее тебе хочу сказать – ты не задумывался о сути его фамилии? Солженицын. То есть, лжёт, пав ниц. Народ наш фамилии зря не даёт. Значит, предки его ложью жили. Оговором. Поклёпами на честных людей. А ниц пред кем ползали? Перед властителями, владыками. Поэтому духовные начала у нашего «героя», я думаю, от рода, от фамилии идут.
Вскинулся, как старый конь, даже головой замотал и досказал:
– Я, как посмотрю, так у вас, в России, главные его защитники – Ростропович, да Вишневская. Никто столько о нём не говорил. Сами – такая же ягода, с того же поля. Уж им-то на что жаловаться?
Высокая нота осуждения душила ему горло, но он её переборол и выдохнул:
– Россия – выкормила, выпоила, шутка ли – народная артистка СССР, ордена, премии – до Ленинской включительно. А всё плохо им. Свободы мало им было. Нет, не свободы, а вольницы захотели.
И вновь схватив меня за руку, продолжил:
– А я тебе так скажу, сынок, себе неограниченной воли захотели, чтобы нас гнобить. Разве раньше давали им такую волю? Квартиры, дворцы по всему миру, миллионы долларов, большие, за какую-то сомнительную коллекцию. По вкусу она только Ростроповичу была, не народное это искусство. Не для народа. А его выкупают за народный кошт. И кто этим любоваться будет? Уж точно – не народ. Ему не дадут.
Наливаясь яростью, почти прокричал, да так, что даже Райков, в очередной раз, оглянулся из-за своего столика, досадливо поморщился:
– А когда Господь прибрал, так видишь, где хоронили? Героям такой чести и такой славы не видать, а тому, кто возле Ельцина с автоматом бегал, это ведь значит, что в народ стрелять собирался, как пить дать – собирался, этот, с позволения сказать, вилоончелист.
Как вспомню эти кадры девяносто третьего года – оторопь берёт.
– Да, отец, и я всё это помню.
– Вот они свободу и содеяли для себя такую неограниченную, что всю страну закабалили.
Обведя рукой всё вокруг, сказал:
– Ты же видишь, что в Крыму-то делается? Уже и Никитский сад, Масандру вырубают,
Вздохнул тяжело:
– И никто их, видать, уже не остановит. Тебе об этом не дадут говорить, иначе – со службы долой, хотя я вижу, что есть совесть у тебя. И душа чистая. Сберёг, молодец.
– Спасибо, отец. Но я думаю, что и Россия просыпается. И наверху уже видят, что если так дело пойдёт и дальше, то будем американцам сапоги чистить.
– Это точно. Мы-то их шуганули – и в Феодосии, и здесь, в Севастополе. Не дали землю нашу топтать.
А завтра – хватит ли сил, когда мы уйдём? Молодёжь-то не будет так биться за правду. Нет стержня у неё, внутренних сил – не достаёт. И правды не знают.
И вдруг он громко засмеялся:
– Ты знаешь, я сам сегодня прочитал. Очень понравилось, как ответила Солженицыну Анна Ахматова, прочитав его вирши: «Никогда, ни при каких обстоятельствах, не пишите. Не ваше это».
– Так он так на неё разобиделся, что даже след оставил – сильно негодовал, что она ничего из его творений не прочитала. Слышишь, не прочитала говорит, а то, что такую отповедь дала, молчит, не говорит, поганец эдакий.
Разговор наш завершался. Было видно, что устал мой собеседник.
– Ну, сынок, давай по последней, да пойду я. Мать-то одна, старая уже, волноваться будет. И так загулялся, с тобой.
– Я провожу, отец, не волнуйся.
И когда мы – допили графинчик, доели всю барабольку, он напоследок, сказал:
– Большой грех на себя взяла ваша власть. И церковь – похоронив его со святым человеком рядом. Его бы – возле Деникина. Там ведь тоже прах его, окаянный, лежит в Донской церкви. Ты, я полагаю, знаешь это.
– Знаю, отец.
– Вот Деникину – он приятель. Единомышленник. А так – Ключевского очень жаль. Маяться и на том свете будет, от соседства с иудой.
И проводив старого солдата до квартиры, я возвращался в гостиницу и думал:
«Не мои слова, но, как же прав великий сын России, говоривший, хотя и по другому поводу: «Что это такое – предательство? Нет, это гораздо хуже. Это глупость».
Вот и я думаю, какая же это глупость пытаться насильно заставить народ чтить Солженицына. Не будут. И никаким указом не заставишь, никакой премией не соблазнишь.
Неужели забыли о фильме «Покаяние»? Придут другие времена – и этого литературного власовца сам народ выроет из могилы и выбросит на свалку истории. А уж из своей памяти – это точно. Не сможет он там задержаться.
Разве можно в святом месте хоронить врагов России? И у меня, как у представителя народа, разве спросили – где место праху Солженицына, Деникина, Каппеля?
Почему эти вопросы, за нас, решает один Михалков, да его подельник – Швыдкой?
Разве они – совесть нации, а не этот, встретившийся мне случайно, герой-фронтовик?