Крымские тетради
Шрифт:
Не помнит Людмила Ивановна, когда и как это случилось; то ли когда ее коллеги врачи боролись за жизнь Марии; или когда стало ясно, что борьба эта безнадежна; а может быть, в ту памятную минуту во дворе Оржицкой больницы на похоронах солдатки-киевлянки поняла: сама становится солдаткой.
Она не испугалась плена, куда неожиданно угодил весь сандивизион. Ее и землячку Насонову, которая буквально опекала подругу, переводили из одного лагеря в другой, допрашивали, держали без пищи. Она знала главное: я врач, я нужна людям.
Неожиданно подруги попали в число заложниц. Испугались, конечно, но вида не показали, мучительно соображали, как быть.
Повели на расстрел. Нашелся добрый человек и среди немцев. С сожалением смотрел на молодую женщину, потом не выдержал, оглянулся и быстро шепнул:
– Доктор, выдавайте себя за местных жителей, только за местных!
Колонну остановил офицер, с каким-то холодным равнодушием спросил:
– Есть среди вас местные жители?
– Есть!
– смело откликнулась Насонова, вышла вперед, потянула за собой Людмилу Ивановну.
Офицер прдошел ближе, уставился глазами на Насонову:
– Откуда?
– Здешние, из Лубен!
– уверенно ответила та.
– Она врач больницы, а я медсестра.
Офицер подумал, еще раз заглянул в глаза женщинам, а потом крикнул:
– Убирайтесь прочь!
Уходили не оглядываясь, выстрелит в спину - пусть.
Их собралось четверо медичек-крымчанок: беда свела вместе.
Шли на юг.
В те дни дорога мерялась не километрами, а тем, как повезет на ней. "На кого какая планида выпадет", - так сказал крымчанкам однажды в каком-то глухом хуторке дед Сидор. Он снабдил на дорогу салом и теплыми шапками, сшитыми из попон.
– Берегите, бабы, головы! Ныне вашу сестру более всего по голове грюкают. Ничего, я добрую подкладку подложил, выдюжит и полицейскую нагайку.
Шли женщины на юг. Спали, где ночь застанет, боялись комендантского часа, человека с ружьем, питались чем бог послал. Надежда была только на добрых жалелок-солдаток. Принимали, делились бабским горем, снаряжали в дорогу.
Шли четыре женщины, пряча под тряпьем красоту, опасную в те дни спутницу. Не приведи бог попасться на глаза сытому "самостийному" полицаю или оккупанту!
Людмилу Ивановну не узнала бы мать родная: на голове шапка деда Сидора, похожая одновременно и на Капелюху и на татарский малахай. Из бекеши что-то выкроено - не то пальто, похожее на одеяло, не то одеяло, похожее на пальто.
Киев встретил взорванным Крещатиком и виселицами. Но мертвые уже не пугали.
В Крым, в Крым!
Два с лишним месяца тянулась эта дорога.
На тихой степной станции тайком забрались на платформу эшелона с паровозом, глядящим на юг. Их нашли, по ним стреляли, только выдержка Насоновой спасла им жизнь. Насонова заставила всех ползти по-пластунски.
Через день Людмилу
И вот Симферополь. Он кишмя кишел офицерами, заполнен штабами, опоясан концлагерями. Патрульные строги, полицаи злы. Немцы не замечают горожан, они озабочены.
"Партизаны! Партизаны!" О них только и разговор.
Остановились у подруги Насоновой, Оли. Она ахнула, когда узнала, что Насонова и Пригон собираются в Ялту.
– И не доберетесь туда! Режим страшный. Там кругом партизаны.
Нет, только домой!
Тогда-то Людмила Ивановна впервые подумала о Шаевиче, своем бывшем директоре. Он наверняка в отряде где-то за Ай-Петри. И Алексеев, директор санатория "Субхи", свой человек, товарищ отца, должно быть, там. Не может того быть, чтобы не добралась до них.
Знакомая Насоновой уговорила румынского офицера, и он за три бутылки вина пообещал доставить женщин в Ялту.
Румыны посадили их в фанерный кузов грузовика, строго-настрого предупредив:
– Обнаружат - мы вас знать не знаем. Сами тайком залезли в кузов, а мы вас и не видали.
Дорога на Ялту была разбита, машину часто останавливали патрули.
На Ангарском перевале контроль был особенный. Немцы, видать, боялись заглянуть в кузов, они протыкали фанеру лезвиями штыков. Насоновой пропороли плечо, но она не охнула.
И вот Ялта! Страшно глядеть на город: грязь, зловещая тишина улиц, кованые сапоги жандармов.
Ночевали у родных Насоновой. Они приняли вроде с радостью, но боялись, не позволяли даже подойти к окнам.
Насонова отдохнула, а потом решительно заявила:
– Покажусь на людях, пройду всякие регистрации. Дальше могилевской губернии не пошлют!
Регистрация на бирже прошла удачно; мало того, Насонову направили на работу в городскую поликлинику.
Людмила Ивановна раздумывала: как ей поступить? Кандидат партии, депутат... По-всякому может обернуться. Но прятаться не было смысла, так или иначе, но люди будут знать, что она существует и живет в Ялте.
– Рискнем!
– сказала Насонова.
Вышли вдвоем на набережную, Нину Насонову узнали, кланялись, перекидывались с ней словами. А вот Людмилу Ивановну никто не узнавал, даже хорошо знакомые проходили мимо.
Жизнь научила наблюдать за людьми. Счастливых среди них не было, а вот примирившиеся с обстановкой попадались, хотя и редко.
Вот идет пара пожилых. Он прихрамывает, лицо у него округлое, сытое. Этому человеку, видать, не так уж плохо живется.
– Кто он?
– спрашивает Людмила Ивановна.
– Обер-врач биржи Петрунин!
– сплюнула Насонова.