Крысиный Волк
Шрифт:
Вне всяких сомнений, примерно о том же, о чем и я. Хотя кто-то уже, наверно, и не думает. Я знавал людей, без колебания делавших выбор между жизнью и смертью, особенно, если жизнь была чужою. Такие с брезгливой усмешкой нажимали на курок излучателя. Я и сам так поступал, хотя порой мне казалось, что это не я. А возможно, это и впрямь был не я, а кто-то другой. Другой Дип Бонуэр, пришелец из отражения, именуемого здесь смертью. Такое случается, я сам был свидетелем тому. Однажды мне довелось видеть самого себя из иллюминатора космолайнера. Я шагал по безбрежной черноте, а следом бежала свора звездных псов, лохматых и добродушных. Я шагал в пустоте и улыбался себе — тому, который с раскрытым ртом прилип к светящемуся кругу внутри металлического цилиндра. И я не верил ни в то, что люди могут жить внутри стальных гробов-звездолетов,
Страшила ли меня смерть, гаденькая старушонка с зазубренной косой за спиной? В ней было что-то от одной из моих школьных наставниц — она преподавала естествознание. Та же угловатость, то же бесполое лицо, та же беспощадная справедливость. Когда она ставила пару, ее рука олицетворяла для меня неотвратимую длань Клото, перерезающую очередную нить. Не скажу, что я боялся ее, но и не скажу, что любил. Не бояться и не любить — единственно верное, на мой взгляд, отношение к смерти. Глуп тот, кто боится. Это все равно, что дрожать в преддверии наступающей ночи. Еще глупее любить. Любовь умирает на пороге смерти, облачаясь в саван небытия. Я хотел любить и потому не желал умирать. А значит, надлежало трезво взвесить все «за» и «против» и дать ответ.
Сначала «против». Против было очень немногое. Против была сама вероятность смерти. Я трезво оценивал собственные силы и потому не испытывал особых иллюзий относительно своих шансов на успех. Эти шансы были несоизмеримо малы. Но что означает опасность умереть для того, кто похоронен заживо? Лишь подтвердить собственную смерть фактом, почувствовав себя при этом хоть ненадолго живым.
Почувствовать себя живым — это было первое и громадное «за». Но рядом дышала смерть. Дышала влажно, жарко, неровно, как дышит охваченный лихорадкой больной. Это дыхание леденило кровь и заставляло сердце биться частыми упругими толчками, от которых в глазах появлялись черные пятна.
Уставив зрачки в бесконечно серый потолок, я пытался понять, что же страшит меня более — смерть или существование в этих стенах. Вывод был очевиден, хотя и дался нелегко — серое страшило сильней. Если прежде я сумел как-то смириться, свыкнуться с ним, то теперь, когда меня поманили иллюзией свободы, вновь остро ощущал ту непереносимую тяжесть, с какой давили на меня бетонные своды тюрьмы Сонг. Вы даже не можете вообразить, что чувствует наглухо впечатанный в серую клетку человек, единственный раз за десять лет видевший солнечные лучи, да и то искаженные светофильтрами, человек, совершенно забывший, как выглядит живая трава и чем пахнет текущая по извилистому овражку талая вода. Ты заживо погребен, тебе хочется завыть в полный голос от тоски и одиночества, но даже и этого ты сделать не вправе, потому что назначенное тебе страшнее. Ты заключен в предбанник иного мира и приговорен бесконечно долго ожидать последнего суда, который, может быть, подарит тебе успокоение. Но лишь — может быть. Верно, так ощущали себя тени, бродившие по берегу Ахерона. Именно потому жизнерадостное олимпийское язычество сменилось сумерками народившегося на Востоке идола. Христианин верил в посмертный исход, эллин навечно был подвешен в затхлом бесцветье ожидания Аида. Ни хорошо, ни плохо. Нечто среднее, которое на деле — тоскливое ничто, в котором человеку нет места. Это грань, разделяющая двуцветье. А в жизни должен преобладать какой-нибудь цвет, не обязательно даже белый, черный тоже годится, хотя он и олицетворяет ее оборотную сторону. Даже ради черного стоит рискнуть. Смерть отрицается смертью. А отрицание, сведенное воедино дважды, порой предполагает положительный результат. Тот самый шанс, который непременно есть, даже когда его быть не может, потому что он предусмотрен теорией вероятности. И я осознал, что готов рискнуть, а осознав, понял, что отвечу завтра.
Глава 5
— Да, — сказал я.
Толстый господин взглянул на меня без ожидаемого мной интереса:
— Как я понимаю, вы согласны.
Мы вновь были на «вы», что, верно, должно было подчеркнуть торжественность момента.
— Да, — повторил я, испытывая вполне объяснимую досаду по поводу того равнодушия, которое исходило от собеседника.
— Хорошо, тогда поставьте подпись.
Сквозь щель стола вылез
Я посмотрел на толстяка, тот, в свою очередь, внимательно наблюдал за тем, как я изучаю документ.
— Чем мне расписаться?
— Видите внизу листа черный кружок?
— Да.
— Прикоснитесь к нему большим пальцем правой руки и подержите палец в таком положении несколько секунд.
Я исполнил то, что было велено.
— Достаточно?
— Вполне.
Я поднял руку. На черном фоне отчетливо виднелся зеленоватый отпечаток моего пальца.
— Все?
— Да, спасибо. Теперь суньте договор обратно в щель.
Лист исчез в чреве стола, а через мгновение очутился в руках толстяка. Дотошно изучив отпечаток, представитель Корпорации положил бумагу в папочку, где уже покоились несколько подобных листков. Физиономия его выражала крайнюю степень довольства. Так ухмыляется кот, заприметивший оставленное без присмотра блюдце со сметаной.
— Что теперь? — поинтересовался я, испытывая желание въехать в эту жирную рожу кулаком.
— Теперь вам предстоит пройти физиологическое обследование, а также проверку на психодетекторе. Приходилось слышать о таком?
— Да, — подтвердил я. — Когда-то подобное устройство именовалось детектором лжи, но потом это название показалось кому-то наверху неблагозвучным и было заменено на настоящее.
Лицо представителя Корпорации превратилось в одну сплошную улыбку.
— В таком случае, господин Бонуэр, сейчас вас проводят в бокс, в котором вам предстоит провести весь подготовительный период, а через некоторое время отведут на осмотр. В свою камеру вы больше не вернетесь. Отныне вы — свободный человек! — Толстяк привстал и церемонно дернул головой. — Позвольте поздравить вас с этим!
Я кисло кивнул в ответ. Никаких особых восторгов я покуда не испытывал. Версус оскорблено пожал плечами, сел и вызвал охрану.
Под бдительным присмотром двух привычно безликих хранителей я был препровожден в небольшую комнатку, внешне мало чем отличающуюся от моего прежнего жилища, и оставлен там.
Обо мне позабыли, но не настолько, чтобы я успел насладиться положением свободного человека. Вскоре дверь распахнулась, и началось очередное путешествие по длинным коридорам. Несмотря на то что я не был больше заключенным, отношение хранителей ко мне ничуть не изменилось. То же требование заложить за спину руки, те же отрывистые окрики, та же готовность сделать из меня отбивную. Тюрьма Сонг упорно не желала отпускать меня, и я не обижался на нее за это, так как знал, сколь опасно дарить свободу таким, как я. Я просто шагал вперед, без промедления реагируя на каждый окрик хранителей, и думал о том дне, когда смогу пройти по родному городу и когда за спиной не будет слышна вкрадчивая поступь надзирателя. Но от этого дня меня отделяли бесконечность и еще одиннадцать трупов, которые покуда были не трупами, а людьми, мечтавшими примерно о том же, о чем и я. От этого дня меня отделяло короткое жесткое слово, впитавшее в себя эманацию всех слов, определяющих сущность нашего мира: черное слово «смерть».
За этими раздумьями я не заметил, как очутился в помещении, полном всяких блестящих штуковин и людей в халатах болотного цвета. У дверей меня встретил тип в круглых очках.
— Раздевайтесь, — блеснув линзами, коротко предложил он.
По правде говоря, я слегка замялся. Среди тонущих в болотном одноцветье лиц я приметил несколько, явно принадлежащих противоположному полу. Не скажу, что отличаюсь чрезмерной стыдливостью, но предстать обнаженным перед весьма миловидными девицами мне не очень-то хотелось. Я был не в той форме, чтобы обольщать женщин красотой своего тела. Я давненько не видел себя без тюремного комбинезона, но если принять во внимание скудость питания и полное отсутствие солнечных лучей, я должен был походить на ощипанного тощего петуха, поэтому предложение очкарика не вызвало у меня особого восторга. Я не исполнил приказа и красноречиво, как мне показалось, повел бровями в сторону ближайшей ко мне девицы. Но тип в очках или не понял, или не захотел понять меня. Одарив мою персону равнодушным взглядом, искаженным толстыми выпуклыми линзами, он нетерпеливо прибавил: