Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды
Шрифт:
Его дело — стоять и ждать, пока господин Бер, оглядев Куфальта с головы до ног, спросит:
— И все, что вы мне тут наговорили, тоже чистая правда, так, господин Мейербер?
Куфальт не сразу решается ответить. В голове у него проносится: «Какой смысл раскалываться? Еще никому от этого пользы не было. Любому бывалому уркагану известно — на допросах все отрицай».
— Да, господин Бер, все — чистая правда, — твердо говорит он.
— Что ж, прекрасно, — говорит Бер и опять принимается листать бумаги. — Значит, все, что вы мне сказали, правда. А больше и нет ничего. Больше
— Да, — подтверждает Куфальт. — Больше ничего и нет.
— Хорошо, благодарю вас. Деньги получите в кассе, распоряжение возьмите у фройляйн Бекер. До свиданья, господин Куфальт.
Только закрыв за собой дверь кабинета и отойдя от нее шагов на десять, Куфальт вдруг соображает, что Бер назвал его Куфальтом. Ну и что ему теперь делать? Может, тот даже нарочно проговорился, из лучших чувств, чтобы как-то предупредить его о грозящей опасности. Теперь надо быть начеку, гром, того гляди, грянет. Но они ничего, ничего не могут им сделать!
Хуже всего, что с Монте об этих делах говорить нельзя. Вот он вышагивает рядом, красивый, в сущности, парень, и волосы у него на редкость красивые — светлые, вьющиеся. Но в голове у него одни мерзости. Он ко всему равнодушен, терпеть не может изо дня в день вкалывать и всегда ищет повод смыться… Куфальт, спотыкаясь, тащится рядом с ним. «Такой уж сегодня день — что ни час, то хуже. Так и жди беды».
И все-таки застывает на пороге их мансарды, оторопев от неожиданности: в треске и грохоте машинок посреди комнаты стоит — кто бы вы думали? — не кто иной, как папаша Зайденцопф, их общий любимец Волосатик.
Как только Куфальт с Монте появляются в дверях, он резко поворачивается к ним:
— А вот и вы, мой дорогой Куфальт! Я так по вас соскучился.
И он бросается к Куфальту, излучая доброжелательность и заранее протягивая руку для приветствия.
— Не подавай ему руки, Вилли! — перекрывая треск машинок, кричит Енш.
— Разговоры запрещены! — напоминает Маак.
Куфальт едва успевает отдернуть руку — она уже почти коснулась пальцев Зайденцопфа. Вместе с Монте он направляется к своему месту, садится, не поднимая головы, и принимается рассовывать материал по конвертам.
Один-второй-третий… Быстрее, быстрее, еще быстрее…
— Дорогие мои юные друзья, — стоя посреди комнаты, начинает речь Волосатик, по-видимому нимало не обескураженный оказанным ему приемом…
А машинки трещат и позванивают, и на Енше опять ни пиджака, ни жилета, ни рубашки…
— Дорогие мои юные друзья, всяческого уважения достойно усердие, с каким вы отдаетесь столь общественно полезной работе. Было время, когда кое о ком из вас, в частности о вас, мой дорогой Куфальт, высказывались злокозненные суждения… Но, слава господу, они не оправдались и развеялись как дым, да, как дым…
Зайденцопф стоит посреди комнаты и медленно, с наслаждением потирает руки. При этом он обводит глазами сидящих за машинками, проверяя, не глядит ли на него хоть один из них. Но нет, никто не глядит. Все работают.
Глава приюта «Мирная обитель» делает несколько шагов и останавливается за стулом одного из печатающих. Через плечо сидящего он разглядывает машинку, бодро постукивающую
— И все как одна — новые… Прекрасные новые машинки… «мерседес»… «адлер»… «ундервуд»… «АЭГ»… «ремингтон»… Да, на таких работать — одно удовольствие. Чудеса, чудеса…
Глаза Куфальта и Маака на миг встречаются. А Зайденцопф, нимало не смущаясь, продолжает:
— Триста тысяч адресов — неплохой заказец, надолго хватит работы, думается, месяца на полтора. А что потом?
Никто не отвечает.
— В Гамбурге такой заказ выпадает от силы два-три раза в год. А что делать остальное время? О, мои юные друзья… — Голос его крепнет, звучит уже как колокол, а черная курчавая борода топорщится… — О, мои юные друзья, мы с распростертыми объятиями приняли вас и в «Мирную обитель», и в «Престо», когда вы вышли на свободу из мест заключения, когда вы были в отчаянии и растерянности, без средств к существованию. Мы дали вам хороший обильный домашний стол, кров над головой и все условия для нормальной жизни. — Голос его уже гремит набатом. — В «Мирной обители» вас приучили трудиться, с неизбывным терпением мы возвращали вам привычку к каждодневному труду. И вот как вы нас отблагодарили!
Кажется, он и впрямь огорчен, взволнован и огорчен. Кто знает, может быть, этот ханжа и фарисей в эту минуту искренне верит тому, что говорит.
Зайденцопф ненадолго умолкает. А когда вновь начинает говорить, голос его исполнен глубокого неподдельного возмущения.
— И по какой же цене вы взялись выполнить этот заказ? Я спрашиваю — по какой? Наверное, по десять марок за тысячу или по девять пятьдесят, а то и по… — Он обводит взглядом их лица. — А то и по девять марок. А мы получили бы на две марки больше. Шестьсот марок заработка несведущие люди просто-напросто выбросили в окно, пустили по ветру. Я вас не упрекаю, но подумайте сами — что вы наделали! Ведь вы сбили цену на несколько лет вперед!
Бюро зашевелилось, но Зайденцопф уверенно продолжает:
— И что станется с вами самими по прошествии этих полутора месяцев? Никакой работы не будет, а уж всякие попечительства, благотворительные общества и приюты — ведь это мы и есть, мы с ними тесно спаяны и ведем все переговоры. Все справки, расследования, запросы идут через нас… — Он качает головой и вдруг рычит, как разъяренный лев: — На коленях к нам приползете, выть и скулить будете: «Отец Зайденцопф, дайте нам кров над головой, накормите нас! Бога ради, помогите, отец Зайденцопф, не подыхать же нам!» Но тогда уж мы…
Что именно они сделают, уже никто не слышит, последние слова тонут в общем шуме. Почти все бросают работу, выскакивают из-за столов и, захлебываясь словами, нервно ловя ртом воздух, выплескивают ему в лицо давно копившуюся ненависть:
— Шкуродер проклятый, отъелся за наш счет!
— А ты сколько платил нам за тысячу? Четыре пятьдесят!
— А кто нас пугал: не хотите, не надо, вышвырну вон, безработных и без вас пруд пруди!
— Врезать гаду промеж глаз! (Енш.)
— Лучше вывесить за ноги из окна! (Эзер.)