Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды
Шрифт:
Но Куфальт не трогается с места, да и Монте недовольно хмурится.
— Нам бы немного денег, господин Бер, самую малость.
— Ладно, ладно, — сразу соглашается Бер. — Вы, значит, в самом деле хотите каждый день получать то, что заработали. Ну что ж. Сколько вам причитается?
— Девяносто три пятьдесят, — отвечает Куфальт.
— Хорошо. Вот вам распоряжение для кассы. Вам сейчас же выдадут деньги. До свиданья.
— Большое спасибо. До свиданья!
Куфальт и Монте, довольные, выходят из здания фирмы: получается почти
— Стой! Там кто-то прячется за афишной тумбой! А ну, Монте, быстро туда!
Оба мчатся к тумбе, обегают ее с двух сторон: никого!
— Значит, привиделось. Но я мог поклясться, что за нами следил Яблонски из «Престо», — знаешь, тот, что прихрамывает.
— Померещилось.
— Вроде бы так. Странное дело: когда совесть нечиста, вечно что-то мерещится. А ведь у меня совесть чиста, верно?
Слухами полнятся не только казармы и тюрьмы. Когда Куфальт с Монте вернулись в бюро, там уже было известно, что фирма «Гнуцман» не смогла заплатить, не захотела платить, что Куфальт принесет вместо денег либо необеспеченный вексель, либо недействительный чек, а то и вовсе вернется несолоно хлебавши, не получив ничего, кроме пустых отговорок или даже угроз расторгнуть соглашение.
Явочным порядком отменив запрет на разговоры и подавив два-три слабых протеста, все ожесточенно спорили между собой об этом и так разъярились, что уже осыпали друг друга руганью. В комнате было накурено, Енш принес себе три бутылки пива, Эзер — соленый огурец, за два с половиной часа с восьми до половины одиннадцатого не напечатали и тысячи адресов…
И вот явился Куфальт с деньгами, с живыми деньгами, с бабками.
Все были даже немного разочарованы.
— Ну так как — кто на этот раз пустил слух?!
— Да ты сам и пустил! И нечего из себя строить, ишь какой чистенький нашелся!
— А ты сказал, что если эти сволочи не заплатят…
— Да я…
— Тихо! — положил конец распрям Маак. — За работу! Нужно наверстать потерянное за два часа, а то опять придется сидеть до десяти. Енш, убери свое пиво! Прекратить разговоры!
— Когда я пью, я не разговариваю, — ворчит Енш, но принимается за работу.
Тут уж и все остальные начинают печатать, кое-кто еще медлит, копается минуту-другую, но ритм, заданный соседями, постепенно захватывает и их, и все погружаются в привычную работу, при которой они умеют думать совсем о другом и мысленно витать в облаках…
При фальцовке листочков с текстом тоже можно мечтать о своем, тем более — при раскладывании по конвертам; даже при подсчете готовой продукции и то получается: «Хоть бы сегодня не пришлось засиживаться здесь допоздна! Она будет его ждать! Как она сказала: милый? или: любимый? Может, все еще будет хорошо, может, именно этого ему не хватало и все эти годы: именно это и даст ему хоть немного радости!»
Он предвкушает предстоящий вечер. Сегодня утром она была совсем
Но кто же ждал его, не зажигая света, забившись в угол дивана? Кто даже не встал, а только посмотрел на него, когда он вернулся домой около десяти? То была не Лиза, то был Беербоом!
Куфальт включает свет. Он так зол, что даже не глядит в его сторону и лишь бросает через плечо:
— Зачем вы пришли? Я же сказал, что не желаю видеть вас здесь!
Беербоом — его злой рок, его несчастливая звезда. Он испортил ему первую любовную ночь и теперь пришел — только бы не выдать себя! — испортить вторую?! Ибо дверь уже открывается, и Лиза входит.
На ней белое платье, усеянное пестрыми цветочками, и вид у нее веселый, довольный, она без всякого смущения подает ему руку и говорит:
— Добрый вечер!
— Добрый вечер, Лиза!
Он думает при этом только о том, как бы спровадить того, другого, если бы не тот, она была бы уже в его объятиях.
— Господин Беербоом попросил разрешения подождать вас здесь. Он сказал, дело очень важное. — Немного помолчав, она предусмотрительно добавляет: — Я предоставила его самому себе. Даже свет зажечь забыла.
— Так в чем же дело, Беербоом? — спрашивает Куфальт.
— Да так, пустяки, — говорит Беербоом. — Я уже ухожу.
И продолжает сидеть.
Голос его звучит так странно, что Куфальт внимательно всматривается в своего давнишнего приятеля, вечного нытика.
Лицо у Беербоома всегда было бледным и каким-то пергаментным, но сегодня оно пылает огнем. Волосы слиплись от пота, глаза горят и сверкают…
И руки его беспокойно дергаются, он не знает, куда их деть, — то на стол положит, то сунет в карманы, то ощупывает свое лицо, то ищет что-то, чего не найти…
— Так в чем дело-то? — уже накаляется Куфальт. И, взглянув на часы, добавляет тоном ниже: — Опоздаешь в приют, скоро десять.
— Не опоздаю.
— Как это? Ты с ним распростился, что ли?
— Распростился? Меня вышвырнули!
— Ах, вот оно что! — растягивая слова, восклицает Куфальт и спрашивает: — А твои вещи?
— Пока еще там. Я же тебе сказал, они меня вышвырнули, набросились вдесятером, если не дюжиной, и вышвырнули.
— Да за что же? — спрашивает Куфальт. — Что случилось-то? Ни с того ни с сего ведь не выгонят.
— А я машинку расколотил, — спокойно заявляет Беербоом. — Не мог больше видеть эту злодейку. Только и делает, что скалится на меня: «Давай сто адресов, давай пятьсот, давай тысячу!»
Он встает с дивана, быстро оглядывается, вновь садится и говорит:
— А, все равно. Будь что будет.
— Послушай, — решительно берет инициативу в свои руки Куфальт. — Это все враки, что ты нам тут наплел. Наверняка враки, что тамошние жильцы вышвырнули тебя только из-за машинки. Зайденцопф еще куда ни шло. Но остальные не стали бы. А чем ты ее?