Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды
Шрифт:
— Расселись по скамеечкам и обжимаются досыта, а наш брат… — И, кивнув на Куфальта, спрашивает: — А с вами он как, фройляйн, — досыта? Строит из себя порядочного, а самому небось все мало.
— Кончай трепать языком, — обрывает его Куфальт. — Так ты идешь или нет? Если нет, мы уходим.
— Ясное дело, иду, а что мне еще остается? Денег-то вы не даете! — вдруг опять подпускает слезу Беербоом.
Но с места не трогается. Только теперь он не глядит в глубь парка. Не глядит он и на спутников. Он что-то ищет. Руки его обшаривают
Беербоом держит ее в руке, слегка приподняв, а бритва не складывается, он, видимо, чем-то ее обмотал, прежде чем спрятать…
Куфальт и Лиза не отрываясь глядят на него, глядят на это старое, злое и обиженное лицо — лицо ребенка, которому не дали пирожного, — на его темные волосы и кустистые брови…
— К черту eel — вдруг говорит Беербоом и швыряет бритву куда-то в кусты. Блеснув в темноте светлой серебристой полоской, она с легким стуком падает на землю.
— Размазня! — говорит Беербоом, глубоко вздохнув. — А я-то думал, что смогу. Даже на это неспособен. Совсем меня доконали! Так что идем.
Они молча подходят к темному зданию. Лиза крепко прижимается к Кульфату. Он чувствует, что она буквально висит на его руке, чувствует, что она вся дрожит от страха, что нуждается в его защите.
В больнице, как и следовало ожидать, есть звонок. Они звонят. Но ни в одном окне не вспыхивает свет. Они звонят еще раз. По-прежнему темно…
Но Беербоом не принимается за старое — не уговаривает их уйти, не просит денег, он стоит и терпеливо ждет.
После третьего звонка загорается свет, заспанный сторож, шаркая, подходит к двери и спрашивает сквозь решетку:
— Чего надо?
— Извините, пожалуйста, — захлебывается словами Куфальт. — Вот это — мой шурин, сегодня вечером у него был приступ буйного помешательства. Все в доме переколотил и нас тоже хотел прикончить. Теперь он успокоился, но чувствует, что припадок может повториться. Нельзя ли ему остаться здесь не одну ночь? Ну, пожалуйста!
Сторож этот — долговязый, нескладный дядька с испитым, изможденным лицом — кожа да кости. Он похож скорее на здешнего больного, чем на сторожа.
— Не давайте ему больше пить, — советует он, подумав. — Пускай протрезвится.
— Да он и не пил вовсе, — возражает Куфальт. — И вдруг ни с того ни с сего начал буянить.
Беербоом стоит рядом и не произносит ни звука.
— У какого врача он лечился? — недоверчиво спрашивает сторож.
— Да пока ни у какого, — вновь наседает Куфальт. — Я и говорю: ни с того ни с сего на него накатило.
— Так не бывает, — не сдается сторож. — Чем этот ваш шурин занимается?
— В настоящее время он безработный, — сразу сбавляет тон Куфальт.
— До свиданья! — спокойно и даже как-то небрежно вдруг роняет Беербоом, поворачивается и уходит.
Сторож уже с интересом глядит ему в спину и говорит Куфальту:
— Послушайте,
— О господи! — вскрикивает Куфальт, обернувшись. — Скорее, на помощь! Он ищет бритву, которую только что выбросил…
— Да поворачивайтесь же! — визжит Лиза.
Но сторож медлит:
— Не имею права выходить с территории. Я как-никак на дежурстве… — и запирает дверь снаружи.
Куфальт и Лиза со всех ног устремляются в темноту парка, причем Куфальт на бегу бормочет, ни к кому не обращаясь:
— Просидел за решеткой одиннадцать лет, а может, и больше, кто его знает, только полгода как вышел… Ясно, со сдвигом…
Темная фигура впереди уже пересекла лужайку и скрылась за кустом…
— Быстрее, Лиза! Где этот чертов сторож? Он-то небось умеет обращаться с этим народом…
— Бегите на улицу и постарайтесь найти полицейского. А я не могу далеко отлучаться, калитка-то открытой осталась.
Они бегут уже по аллее. На скамейке сидит парочка…
— Никто здесь не пробегал?
Те даже отпрянули друг от друга.
— Что? Как?
В ту же секунду поблизости раздается крик. Пронзительный, срывающийся на визг; крик внезапно обрывается, сменяясь хриплым, сдавленным бульканьем…
— Туда! Туда! Скорее туда!
Густой кустарник. Такая страшная ночь, такой ужасный миг, а парк благоухает себе как ни в чем не бывало…
Они осторожно раздвигают ветви…
На земле что-то белеет, какая-то груда белой одежды, все белое-белое… И по белому растекается от головы, от шеи что-то темное, густое и липкое, это кровь, кровавое пятно на глазах растет, расплывается и все темнеет, темнеет… И так странно булькает…
— Караул! На помощь! Полицию! — пронзительно кричит кто-то.
И в этот момент Куфальт видит лицо Лизы Бен, стенографистки Лизы Бен. Видит ее рот, жадно хватающий воздух, горящие глаза, вытянутую шею…
И ужас охватывает его. О, эта жизнь, что же это за жизнь…
— Бежим отсюда! — шепчет он ей. — Быстрее! А то потянут в свидетели!
— Дай мне взглянуть… Дай только взглянуть, — шепчет она в ответ, едва дыша от возбуждения.
Он хватает ее за руку и протискивается сквозь толпу, набежавшую со всех сторон.
У каждого бывают дни счастливые и несчастливые. Это знают все. Знал об этом и Куфальт. Он предчувствовал, что этот день — шестнадцатое августа — принесет ему одни беды. Но что еще он ему готовит?
Для начала он сразу же заявил Лизе, что съедет с квартиры не позднее первого сентября: не мог он забыть ее лицо в ту минуту. Этот жадно дышащий рот, эта сладострастно вытянутая шея!
— Так… — только и сказала она. И повторила: — Так… — А помолчав, добавила: — Пожалуйста! Скатертью дорога!