Кто рано встаёт, тот рано умрёт
Шрифт:
– Интересно, почему люди, которые думают, что всё в жизни заранее предначертано и что с этим ничего нельзя поделать, смотрят по сторонам, прежде чем перейти дорогу?
Бахман открывает рот, чтобы мне возразить, но секунду подумав, затыкает его трубкой. Я доволен: «Получил, фаталист, гранату?»
– Инспектор уже всех опросил? – спрашиваю, ни к кому конкретно не обращаясь.
В ответ Баклажан выпаливает:
– Этот Сквортцоф – настоящий расист! Рычал, как голодный пес. Требовал рассказать ему всё, что я знаю, а иначе
– Ну, что вы, Ида, – говорит Эрих. – Успокойтесь. Никто вас не вышлет. Это не Сквортцофу решать.
Баклажан вдруг принимается всхлипывать.
– Я совершила большую ошибку, приехав в Германию!
С одной стороны несчастную женщину с экватора обнимает Селина, с другой – Урсула: закрывают собой от беженских невзгод и злого инспектора полиции. Там много есть, чего закрывать. Кокос тоже сочувственно тянется к Баклажану, но она сердито отталкивает его. Никс хихикает. Круглый Ын остается невозмутим.
– Я думаю, Сквортцоф поговорил с каждым из нас, – произносит Бахман, раскуривая трубку.
Художники кивками и возгласами подтверждают слова своего руководителя. Тем временем обед подходит к концу. Лиля собирает со стола посуду. Хочешь не хочешь, а пора начинать следствие.
– Я хотел бы узнать, где каждый из вас находился утром в четверг, – говорю я.
– В какое время? – уточняет Эрих.
– Примерно с четырёх до шести утра.
– Я поднялся в пять. Полшестого открыл ворота, впустил уборщиц. Затем вернулся к себе. Лиля с Алинкой спали до шести. Потом встали и Лиля начала готовить завтрак. Всё, как обычно.
– Спасибо, – благодарю я управляющего. – А вы Урсула?
– Я спала до полседьмого. Моя работа в магазине начинается с пяти утра, поэтому хочу в отпуске выспаться. Ненавижу рано вставать.
– Ясно. Вы Понтип?
– Спала до шести. Когда проснулась, Никласа рядом не было.
– Я уже говорил при вас инспектору, что в это время разговаривал с дочерью, – напоминает мне маэстро. – Не так ли, Мари?
Не глядя на нас, Мари кивает. Она сидит, уперев взгляд в стол.
– Да-да, ваши показания Сквортцофу я помню. Вы обсуждали с Мари какое-то ваше семейное дело, не имеющее никакого отношения к убийству.
Боюсь, что мою иронию поняла даже Баклажан, несмотря на свой своеобразный немецкий. Бахман прячется в клубе дыма и оттуда сухо произносит:
– В основном мы говорили о выставке. Не так ли, Мари?
Мари снова молча кивает. Тогда я спрашиваю её:
– Вы не помните, в котором часу к вам пришёл отец?
Красавица поднимает синие очи. Она смотрит на меня с легким удивлением, как будто только теперь заметила моё присутствие рядом с собой.
– Точно не могу сказать.
– А хотя бы примерно? В четыре? В пять? В шесть?
– Около пяти. Не раньше.
– О’кей. Вы Селина?
Полька смущённо теребит мочалку, заменяющую ей нормальную
– Я была в постели до шести.
– Хорошо. Ида?
Баклажан стискивает обеими руками мешочек-амулет.
– Папа Легба, отвори ворота и дай мне пройти! Я совершила большую ошибку, приехав в Германию!
Я вздыхаю. Иной менталитет. Трудно, но нужно попробовать.
– Во сколько вы встали в четверг, Ида?
– Ровно в четыре. Я всегда встаю в одно и то же время.
– А во сколько вышли из своей комнаты?
– Примерно через сорок минут.
– Значит, без двадцати минут пять вы вышли в коридор. И что случилось потом?
Баклажан с испугом смотрит на меня. Смешной рыжий парик придает ей комичный вид, но я не улыбаюсь. Мне не до смеха. Кто-то из художников лжёт. Одного из них не было в комнате. Он в это время вонзал острое лезвие в тело своего товарища. Раз! И концы в известь.
– В коридоре было ещё темно. Неожиданно я заметила тень. В самом конце, там, где винтовая лестница. Я остановилась. Вспомнила о Полоумной Марии. Мне стало так страшно, что ноги ослабели. А тень вдруг двинулась и пропала. Не помня себя, я кинулась обратно в комнату и закрылась на ключ.
– И что было дальше?
– Достала из чемодана гри-гри, надела его на себя, потом стояла на коленях и молилась Папе Легбе и Огу Феру. Бедный Харди. Видите? Я была права. Это место захвачено злом!
– Значит, больше из комнаты вы не выходили и к семи часам пошли на завтрак?
– Да.
– Спасибо, Ида.
Я оглядываю стол. Остались мужчины.
– Герр Никс?
Дохляк поправляет очки.
– Спал до шести, как убитый. Потом встал, умылся, побрился. Всё.
Я настораживаюсь: «как убитый?»
– А разбитая губа вам не мешала?
Никс с обидой бурчит:
– Нисколько, герр писатель!
– О’кей. Герр Рихтер?
Плешивый консультант краток:
– Встал в шесть. До завтрака никуда не выходил.
– Благодарю.
Вопросительно смотрю на невозмутимого корейца. Круглый Ын едва шевелит губами:
– Спал до полседьмого. Потом завтрак.
– Герр Почемутто?
– Встал в полшестого. К семи часам пошёл в столовую.
– Понятно, синьор.
Теперь последний художник. Смотрю на Кокоса. Никак не могу поймать ускользающие глазки толстого албанца.
– Я тоже спал почти до завтрака.
Вроде бы всё ясно. Таким способом мне убийцу не поймать.
– Ноуп! – восклицает вдруг Почемутто. – Не ври, Кокос! Тебя в комнате не было!
Так! Это уже интересно! Все смотрят на Кокоса, которого крючит на стуле.
– Откуда ты знаешь? – задаёт вопрос итальянцу Урсула.
– Я заходил за Кокосом перед завтраком, – взволновано тараторит Почемутто. – Колотил в дверь, но мне никто не открыл. В комнате его не было!
– А где же ты был? – спрашивает Урсула толстяка, который ёрзает с несчастным видом.