Кто услышит коноплянку?

Лихачев Виктор

– Я?

– Ты, ты. Весна... У людей обостряются болезни. Особенно с головой связанные. Понимаете? И рванул человек, бросив семью и детей, странствовать.

– А если мы его без расспросов этих увидим?
– спросил Гнилой Шурика.

– Тогда это будет идеальным вариантом. Но ведь он может в каком-нибудь доме деревенском сидеть, чай пить. Обидно будет, если проследим. Ну, ладно. Инструктаж закончен. Поехали. * * *

Проснувшись и посмотрев на часы, Киреев не поверил своим глазам: часы показывали полдень. Ну и дал же он храпака! Видно, добрые хозяева не решились будить его, вот он и проспал за здорово живешь до середины дня. Михаил Прокофьевич быстро оделся. Отец Владимир и его домочадцы пытались заставить Киреева пообедать на дорожку, но он согласился

только попить чаю. Слишком долго Киреев представлял себе этот день, чтобы смириться с тем, как бездарно он проходит. Надо было торопиться. Уже выйдя на улицу, Михаил Прокофьевич поклонился хозяевам. Жена священника пожелала ему счастливого пути, а отец Владимир даже немного проводил его. День выдался прохладным, но солнечным. Улочка, на которой стоял дом священника, была совершенно безлюдна.

– Кто на работе, а кто на огороде, - пояснил отец Владимир. После недолгого молчания он спросил Киреева: - Решились, в какую сторону идти?

– Вроде бы решился.

– Ну и...

– К отцу Егору. Отец Владимир просиял:

– Вот и правильно, вот и хорошо. А я молился за вас, - сказал он просто-просто, будто произнеся: "А я утром в магазин успел сходить".

– Спасибо. И за молитвы, и за приют, и за рассказы ваши интересные. Отец Владимир молча кивнул в ответ. Он явно думал о чем-то для него важном.

– Михаил, можно я вас спрошу? Есть у меня сомнение одно, я все не решался его высказать.

– Даю слово, отец Владимир, что я не обижусь.

– Ну и хорошо. Яко Бог судия есть: сего смиряет и сего возносит... Так вот, не совсем я все-таки понимаю, зачем вы пешком отправляетесь Россию посмотреть? А она везде - Россия. Эта улочка, которой мы идем, - это тоже Россия. И если Бог захотел, чтобы я здесь нес свой крест, я его буду нести здесь... Вы тяжко больны...

– Отец Владимир, простите, что перебиваю, я все понял. Очень может быть, что ваши сомнения верны, а может - нет. Не знаю. Пусть мне и вам на этот вопрос ответит дорога. Мне один хороший человек тетрадку дал с цитатами из святых отцов. Есть там слова Тихона Задонского, уж больно они мне на сердце легли: "Всяк человек, живущий на земле, есть путник".

– Правильно.

– А я... считайте, что глупый человек, все принимаю еще и буквально. Вот мы вчера с вами на высоком берегу Нугри сидели, закат чудесный видели. Вы поверите мне, если я скажу, что последний раз закат солнца видел лет пятнадцать тому назад?

– Не может быть! А что, в Москве разве нет закатов?
– простодушно спросил священник.

– Есть, конечно. Только квартира моя находилась на втором этаже, а перед моим домом стоит громада в четырнадцать этажей. Вот ее я и видел - и утром, и вечером.

– Вот как...

– Да. Вы сказали, что везде можно крест свой нести...

– Везде.

– Тем более, не мне выбирать. Но хочется найти место, где я буду закат видеть, хоть совсем недолгое время - год или месяц, но все-таки видеть.

– Понимаю вас, понимаю. Но сейчас время такое... непростое. Киреев улыбнулся. Они уже стояли на центральной улице Болхова, и Михаилу Прокофьевичу не терпелось начать свое путешествие.

– Я запомнил, как вы сказали мне вчера: "Аще и пойду посреде сени смертныя, не убоюся зла, яко Ты со мною еси, жезл твой и палица Твоя, та мя утешиста".

– Это не я сказал.

– Не вы?

– Я только повторил эти слова. В том-то все и дело: их легче повторить, нежели жить по ним. Они веры требуют, огромной веры - хотя бы в горчичное зерно. Вчера я увидел святую икону и... воодушевился. А ночью... молился я, одним словом. И сомнения меня обуяли. Получается, что это я вас в путь, ну, подтолкнул как бы. А я не знаю силы веры вашей. Киреев молчал. Отец Владимир встрепенулся:

– Вы обиделись на меня? Михаилу Прокофьевичу захотелось обнять этого чудесного человека. Но он постеснялся своего порыва.

– Нисколько, отец Владимир... батюшка. Вы все правильно сказали, а разве на правду обижаются? Слаба моя вера, но...
– и Киреев вдруг неожиданно повторил

с каким-то мальчишеским упрямством:

– "Не убоюся зла, яко Ты со мною еси".

Отец Владимир обнял его - порывисто и неуклюже:

– Вот и славненько... Но если будет трудно сверх меры - возвращайтесь без стыда, я буду вас ждать. Побываете у отца Егора - и возвращайтесь. А сейчас давайте я благословлю вас на дорожку. Киреев смутился:

– Я не знаю, как это.

– Очень просто: левую руку корабликом сюда, правую на нее... во имя Отца и Сына и Святаго Духа да благословит тебе, раб Божий Михаил, Господь в сей час и грядущий. Впервые в жизни Киреев получил благословение у священника, впервые поцеловал у него руку.

– Еще раз спасибо вам, батюшка. Просьбу одну можно?

– Говорите.

– Нет, это вы скажите мне на дорожку что-нибудь из Псалтыря. Красиво - и к месту все получается...

– Не хвалите. Не моя это мудрость, заемная... Что же сказать?
– Отец Владимир принял важный вид, поднял указательный палец кверху и произнес: - "Заповедь Господня светла, просвещающая очи. Страх Господень чист, пребываяй в век века: судьбы Господни истинны, оправданы вкупе, вожделенны паче злата и камене честня многа и слаждшая паче меда и сота". Перевести?

– Не надо. Прощайте, батюшка.

– Ангела-хранителя вам в дорогу. Таким и запомнился Кирееву отец Владимир Дрозд. Когда шагов через тридцать Михаил Прокофьевич обернулся, священника он не увидел.

Первые пять километров Киреев прошел в хорошем темпе и самом веселом расположении духа. Шел он по узкой бетонке. Плиты бетонные были уложены безобразно: дорога больше подходила для испытания машин на прочность, нежели для обыкновенной езды. Впрочем, Киреева это мало касалось: он в основном шел по земляной обочине и смотрел по сторонам. Может, Киреев что-то и не понимал, но, вспомнив слова священника: "Редкие деревушки, унылые поля, глубокие овраги, рощицы жалкие остатки былых лесов", не согласился с ними. Да, редкие деревушки, овраги, поля и рощи. Но почему унылые? Дорога то спускалась вниз, к очередному ручью или речушке, то поднималась вверх, пусть не круто, но все-таки ощутимо для Киреева. Мысленно он сравнивал красоту этих мест России с лицом девушки, не красавицы, но очень милой. И чем добрее и скромнее девушка, тем она обаятельнее. Киреев понимал, что сравнение банально, но ему оно понравилось. И на самом деле, не уныние, а радость вызывали у Михаила Прокофьевича слегка тронутые первой зеленью леса и рощи, а деревушки, казалось, так уютно расположились вдоль ручьев и речушек, что не уныние, а умиление царило в сердце нашего путника.

Но постепенно идти становилось все труднее и труднее. Боль в желудке, сначала тупая и ноющая, становилась все острее и сильнее. В руках и ногах появилась какая-то вялость. Дыхание стало прерывистым. К горлу подступила тошнота. Боль из области желудка распространилась на пах, поясницу и даже почки. "Неужели это метастазы?" - подумал Киреев, и уже забытый страх тихо-тихо вполз в его сердце. Тошнота стала нестерпимой. Он отошел в придорожные кусты. Пытался вызвать рвоту - ничего не получилось. Надев рюкзак, Киреев поплелся дальше. До Спас- Чекряка было еще шагать и шагать, а у него вдобавок ко всем несчастьям стала кружиться голова. Только сейчас до Киреева дошел весь ужас его положения, все безумие его поступка. Сердце, как молот, лупило по грудной клетке, и в каждом ударе Михаил Прокофьевич слышал: "Романтик хренов. Романтик хренов". А затем: "Вернись! Вернись!" Он вспомнил слова отца Владимира: "Но если будет трудно сверх меры - возвращайтесь без стыда". Вот сейчас - трудно сверх меры или просто трудно? А боль, словно услышав его сомнения, стала жуткой. Киреев остановился, глотая воздух. Чтобы как-то отвлечься, он достал карту. Дорога в очередной раз спускалась к речушке. Судя по карте, это была (или был) Машок, а деревушка называлась Бабенка. До Спас-Чекряка оставалось километров восемьдесять. Может, доехать? Но дорога стала совсем безлюдной, и машины если и попадались, то навстречу.