Кубатура яйца

Коротич Виталий Алексеевич

Но если и принципиально глядеть в сторону, противоположную Голливуду, ситуация не становится проще; ведь только Лос-Анджелес занимает площадь в тысячи квадратных километров — представляете, сколько самых разных событий там случается в одно время, сколько несхожих решений люди принимают одновременно!

Собственно, речь даже не об одном Лос-Анджелесе — я же рассказывал, это сплошной, непрерывный мегаполис — от Сан-Диего до Сан-Франциско города переходят друг в друга, выстроившись цепью то высоко над океаном, то вплотную придвигаясь к нему. Это Калифорния, здесь заканчивается Запад, обозначив предел свой песком тихоокеанских пляжей и городами, плечом к плечу столпившимися у океана.

…Мой знакомый, врач, человек очень умный и уважаемый в Сан-Диего, философствовал у кухонного стола, — мне было интересно с ним, потому что по профессии и складу характера он был прям в суждениях и склонен к раздумчивости: «Мы не умеем изменять жизнь и поэтому воспринимаем ее по частям, отмахиваясь от вещей

необъяснимых или очень болезненных. Жизнь, смерть, предательство, вера, убийство, радость — сколько слов имеют уже по десятку значений и потерялись в них. Ты не находишь?..»

Он готовился варить омаров, сегодня купленных в Сан-Клементе и предназначенных нам на ужин; омары били хвостами и не хотели в кастрюлю. Глядя на омарью обреченность, я припомнил только что прочитанное в «Сан-Диего юнион» — небольшой местной газете; мы разговаривали о рыбаках, о том, что и в каких океанах ловится. Я вспомнил о Балтике, о Риге и снова вернулся памятью к газетному сообщению…

Аэропорт Румбуле построен у леса, рядом с новыми кварталами Риги, — все, кто прилетал в столицу Латвии, не могли этого не заметить. В Румбульском лесу в конце ноября и начале декабря 1941 года за две недели расстреляли около двадцати тысяч человек, среди них многих евреев из рижского гетто. Эдгаре Лайпениекс, один из тех, кто служил тогда в СС и расстреливал в Румбуле — в затылки, проходя вдоль рва, — живет возле Сан-Диего. Примчавшись после войны в США, он успел поработать для ЦРУ, и когда Лайпениекса хотели судить, ЦРУ написало ему вот что: «Служба иммиграции и натурализации США рекомендовала своему отделению в Сан-Диего приостановить направленные против вас действия. Если это не поможет, немедленно дайте нам знать. Еще раз выражаем признательность за услуги, оказанные управлению в прошлом». Газеты цитировали этот документ и меланхолически вздыхали; «Сан-Диего юнион» с отчеркнутой информацией о Лайпениексе лежала на столе у моего хозяина — в нем болело все это, он сохранил газету, но избегал о ней говорить как о неутоленной боли. Мой хозяин был по национальности евреем, и расстрел рижского гетто помнился ему кроме всего прочего как одна из страшных трагедий его народа. Хозяин мой знал уже: времена колонизации Калифорнии, когда убийц, выстреливших в затылок, здесь вешали без суда, миновали.

Хозяин дома капал водку омарам на животики, и они затихали под алкогольным наркозом, погружались в кипяток, краснели — все было так спокойно, так беспроблемно и так легко. Я не хотел назойливо разговаривать с хозяином о разнообразии жителей Сан-Диего — в прошлом году он перенес тяжелый инфаркт и не должен был волноваться.

А все-таки как же это, если можно прострелить несколько тысяч затылков (по-немецки такой выстрел имеет специальное название — «геникшлюсс», ни в английском, ни в латышском, ни в славянских языках подобного слова нет) и жить на свете защищенно и беззаботно, когда даже самолеты покачивает при взлете над Румбульским лесом — от боли?

Я помню, как много рассуждали в Калифорнии о красивых бунтах, и хиппи лежали здесь живописными штабелями — вздорничали, опровергали, отменяли, переиначивали. Фашисты с великой последовательностью уничтожали бродяг, — будь воля Лайпениекса, хиппи пошли бы в душегубки. Туда же пошли бы здешние евреи — в Калифорнии немало их, — потому что Лайпениекс очень не любил евреев, как все в СС. О неграх я уже не говорю, да и мексиканцы слишком смахивают на цыган, — представляю, как это обижает Лайпениекса. Теплый, пальмовый, пляжный мир хранит в себе убийцу, словно невзорвавшуюся бомбу в стене. Может быть, привыкли; может быть, это странности исторической памяти? Калифорния была покорена силой оружия, до сих пор это один из наиболее вооруженных американских штатов; здесь делают не только ракеты, военные самолеты, но и пистолеты, полуавтоматические винтовки, продавая их на каждом углу и по всему свету; здесь у всех зудят пальцы, ощущая манящую близость спусковых крючков. В газетах, впрочем, пишут, что полиция здесь свирепа…

Так что же с Лайпениексом, милые мои жители Сан-Диего и всех других городов США? Что на вашем крайнем Западе знают о Румбульском лесе на крайнем западе СССР?

Ну ладно, я в гостях, и, может быть, не положено мне вопросы о беглом подлеце и убийце задавать усталому и честному врачу, отчеркнувшему заметку в газете. Но я не раз и очень серьезно задумывался о безразличии, слишком уж часто определяющем здесь стиль бытия. Безразличие к памяти — своей и чужой — вовсе это не широта взглядов, а Большое Безразличие, которое мне очень не нравится. Иные малые безразличия мне тоже не по душе; я, скажем, люблю спортивную одежду и не восторгаюсь знакомыми, которые в летний зной облачаются в вороные оркестрантские костюмы и считают это едва ли не основной приметой солидности; но надевать на званый обед несвежие теннисные туфли, драные носки и шорты, по-моему, так же невежливо, как сервировать этот обед на газете, а не на скатерти. И так далее. В Калифорнии спуталось и продолжает путаться очень многое: фашист, доживающий на даче, пластиковая пальма в зеленом горшке и лев из огромного зоопарка. Острое чувство совести более причастно, по-моему, к умению различать, чем к умению валить все в одну кучу.

Иногда бывало странно до боли видеть, как в большом и не очень большом, во многом Калифорния с эдакой великолепной небрежностью забывает даже самое себя. Газеты пишут, как профессор Тимоти Лири, вчера еще суливший «освобождение через наркотики» и вольнодумствовавший со всех амвонов, начал с первого же допроса в ФБР поливать грязью всех своих недавних друзей — только бы выпустили. Майк Тайгер, бывший одним из руководителей студенческих заварушек в университете Беркли, стал модным адвокатом и ведет сейчас дела проворовавшихся чиновников.

Так одни американцы теряют порой порядочность, а другие — веру в порядочность и затем уверенность в себя и своем мире. Я много думаю здесь о том, до чего люди изболелись душевно; страна рассуждает о силах, которые помогут сменить сегодняшнюю усталость на всегдашние молодцеватость и мощь.

Еще несколько слов об этом. Когда-то знаменитая американка Гертруда Стайн придумала термин «потерянное поколение». Саму Стайн мы не очень знали, но таких ее приятелей, как американцы Фитцджеральд и Хемингуэй, таких европейцев, как Ремарк, многие (и я) читали взахлёб. Многое там сформулировано очень точно. Помните, в «Трех товарищах»: «Мы хотели было воевать против всего, что определило наше прошлое, — против лжи и себялюбия, корысти и бессердечия; мы ожесточились и не доверяли никому, кроме ближайшего товарища, не верили ни во что, кроме таких никогда не обманывавших нас сил, как небо, табак, деревья, хлеб и земля; но что же из этого получилось? Все рушилось, фальсифицировалось и забывалось. А тому, кто не умел забывать, оставались только бессилие, отчаяние, безразличие и водка. Прошло время великих человеческих мужественных мечтаний. Торжествовали дельцы. Продажность. Нищета». В поисках порядочности и правды поколения терялись во многих странах, но американские запомнились больше других, потому что мы следили за могучей литературой — от Хемингуэя до Гинзберга, как за американской летописью. Первая мировая война, кризис, вторая мировая, «холодная», вьетнамская, Уотергейт; попутно в Америке угробили красивую легенду о ковбоях, сняв точные и жестокие фильмы о резне индейцев и ковбоях-убийцах с винчестерами, притороченными к седлам. Оказалось, что верить не во что. Хиппи разбредались по стране, ввергая в растерянность ее и себя, а затем исчезали, как библейская саранча.

Оказалось, что Америка растеряла в разные времена очень уж много своих детей, больше, чем могла позволить себе, — множество потерянных поколений, одно за другим.

Однажды, вспомнилось, англичанин Майк, приехавший после Оксфорда подучиться социологии в США, сказал за обедом (мы трапезничали большой компанией после лекции), что Америка блестяще осуществила в свое время идею их, английской, революции, но не дала миру новых идей и погибает духовно. Я смотрел, как слушавшие нас американцы положили ложки и возмущались такой категоричностью, но ничего толком не могли сообщить по поводу новых идей, подаренных человечеству их страной. «Коммунисты не понимают даже того, что мы возникали как демократическая держава», — начал один из них. Я решился и процитировал за столом ленинские слова о том, что история новейшей, цивилизованной Америки открывается одной из тех великих, действительно освободительных, действительно революционных войн, которых было так немного… Дело не в прошлом, а в настоящем; не надо обвинять коммунистов во вполне капиталистических бедах Америки.

Пожалуй, что-то весьма важное сосредоточилось в поисках выхода из разобщенности, над которыми бьется великая страна. Снова и снова людей в Америке стравливают в рукопашных; но легенда о злодеях большевиках рушится неотвратимо; ходила даже сказочка о дьяволе (последнее воплощение ее — фильм «Омен», бивший кассовые рекорды в прошлом году: постаревший Грегори Пек гоняется с ритуальным ножом за шустрым маленьким дьяволенком), но все это несерьезно. Люди ищут сплоченности; новый президент выиграл выборы на обещаниях сплотить нацию — это необходимо, это важно — но как?

«Что с нами?», «Что с Нью-Йорком, что с Иллинойсом, что с Калифорнией?» — это спрашивали у меня, так как верили, что я хочу добра народу Америки и поэтому буду откровенен.

Калифорния покачивала пальмами, тревожная, словно рай, переживший вторжение грешников; страна сновидений, страна прекрасных дорог, фирмы «Локхид», Диснейленда и двух экс-президентов, — может быть, я что-нибудь заметил? Может быть, я поясню им, что происходит? Не поясню: для этого надо прожить здесь очень долго и вдумчиво — я ведь больше о том, что бросается в глаза сразу; о том, как, ощутив Диснейленд кукольным театром, где куклы и зрители на равных бродят по стилизованным улицам, не могу избавиться от этого ощущения, даже выйдя из Страны Диснея. Калифорния — сказочно богатый, красивый и очень жестокий штат; я рассказывал уже, с чего он начался. Не удивительно, пожалуй, что антивоенное движение, хиппи, новое американское кино — взрывами совести, особенно среди молодежи — возникали именно здесь. Это штат крайностей: здесь можно встретить самых милых, добрых и расслабленных от щедрого солнца людей страны, но здесь же случались преступления, которые до сих пор на всеобщей памяти. Помните, недавно лишь — Роберт Кеннеди с простреленным черепом на полу лос-анджелесской гостиницы, банда Менсона…