Кубатура яйца

Коротич Виталий Алексеевич

Итак, в 1970 году Марк закончил школу и не знал, что делать. Решил уехать подальше, нанялся на корабль и приплыл в Гамбург. Матросская карьера разонравилась еще в рейсе, так что в западногерманском порту Джонс не остался; через несколько месяцев оказался в Швейцарии. Там влюбился и задержался на целых два года — работал в фирме одежды, принадлежавшей отцу его возлюбленной. Заодно изучал французский язык и в местечке поблизости записался на танцевальные курсы: очень нравились все на свете народные танцы, все и пробовал танцевать, но постиг разве что хореографическую грамоту в общих чертах…

Здесь позволю себе прервать собеседника. Почти всегда — я уже говорил об этом — американские дети рано становятся взрослыми. Чем раньше сын или дочь выходят на собственную дорогу или хотя бы активно начинают ее искать, тем лучше думают о них в семье и вне семьи. Дети начинают серьезно относиться

к жизни уже в возрасте наших старшеклассников и рано принимают на себя ответственность за собственные пути. Они практически не ощущают особенно прочной связи с государством, живут независимо от него или в крайнем случае как деловые партнеры. Связи с семьей часто также весьма условны.

Марк Джонс возвратился в Америку. Дороги наматывались на оси сменяющихся подержанных автомобилей двадцатилетнего парня, колесившего по стране. Особенных профессиональных навыков не было — так, чуть-чуть торгового опыта, немного знания французского языка и любовь к природе, крепко вросшая в душу. Иногда дороги приводили Марка к эмигрантским общинам — он выступал в группах народного танца, балканских, русских, венгерских, украинских (до сих пор пляшет — уже в университетском ансамбле), несколько месяцев даже пел в каком-то румынском хоре…

Когда я спрашивал у Джонса, чем запомнились ему пройденные дороги, он удивленно вскидывал на меня глаза от своего стаканчика с кофе и говорил, что ничем, все дороги как дороги, разве что одиноко было на них и не было собственного причала. Шесть миллионов километров шоссе, всю жизнь можно ездить…

А ему расхотелось ездить всю жизнь. Но денег на то, чтобы остановиться и начать собственное дело, не было. Конечно, можно было бы возвратиться домой, но в этом признание поражения; Джонс, как все граждане Соединенных Штатов, проигрывать не желал. Стипендию получить не удавалось; тогда Марк подал заявление в армию США, он был согласен, если ему оплатят курс обучения, послужить вольноопределяющимся, а в случае надобности армия может рассчитывать на него и как на специалиста, подготовленного за ее деньги.

В дорожном общении со славянами, прижившимися в США, Марк утвердился в желании изучить русский язык и даже самостоятельно приступил к этому делу. Но армии нужны были знатоки китайского языка. Контракт с Марком подписали с условием, что он постигнет иероглифы.

В Монтерее, штат Калифорния, Марк поступил в китайскую школу, подучился немного и тут же начал работать как внештатный толмач. Продолжал изучать и русский, предлагая свои услуги как русист без диплома. Кончилось все это тем, что заработков не стало; пока оставались деньги, поехал в штат Мичиган и там устроился переводчиком на военно-воздушной базе…

Вся жизнь Марка в блестящих гудроновых лентах; дороги Америки не просто падали под колеса, они снились ему, они были местом его знакомств, разлук и свиданий. За сетками, ограждающими шоссе, росла трава и гуляли кони, коровы, даже олени — огромный мир, некогда владевший континентом, а сейчас не имеющий права и для того, чтобы пощипать траву на другой стороне шоссе: машины мчались лавой по четыре ряда в каждую сторону — негде было перейти через дорогу…

В штате Мичиган Марк Джонс подсчитал все свои капиталы, взял небольшой заем и купил себе ферму с восьмьюдесятью гектарами пастбища. На территории фермы стояла развалюха, где можно было жить, было там и несколько хозяйственных построек. А живности имелось — тридцать цыплят, две утки, две свиньи и семь лошадей; лошадей Марк полюбил особо, он привязался к ним накрепко и, когда уходил по утрам на авиационную базу, прощался с ними, словно с родственниками…

Все дороги Марка были безлюдны. Плакаты, стоящие вдоль многих американских шоссе: «Пешеходам и велосипедистам находиться здесь воспрещается», — сопровождали его повсюду, и одиночество всадника на караванной тропе становилось главным из ощущений. Но ферма внезапно подарила чувство собственного места на свете — это было, пожалуй, самой большой радостью в жизни очень взрослого человека Марка Джонса.

Что было дальше? Вставал в пять утра, задавал корм своим зверям и птицам, ехал на базу. Наотрез отказался лететь во Вьетнам и через два года жизни в Мичигане распрощался с армией. Расстался и с фермой — продал. Но дальше дороги Марка ушли в сторону от гудрона, он уезжал из штата Мичиган по полям и проселкам, потому что уводил с собой двух жеребят, выращенных на ферме. Жеребята приехали с Джонсом в Колорадо-Спрингс, в горы, — дорога была очень долгой, и они повидали свет. Марк поработал немного в колорадской фирме, торгующей произведениями мексиканского искусства, изучал испанский, два-три раза в месяц летал в Мексику.

Затем оставил работу в горах, летом потрудился на заводе и поступил в Канзасский университет, на славистику. Арендовал у старика пастора комнату и гараж, лошади живут в гараже, пастор гуляет с ними, если может, но и сам Марк старается ежедневно — хоть на час, в обеденный перерыв — заехать к гривастым друзьям. Таванне уже четыре года, а Фолли Трежер — два; на русский лошадиные имена можно примерно перевести как Смуглянка и Бесценная.

Марк думает, что станет фермером и будет переводить, живя на природе; если удастся, разведет лошадей. Он пишет стихи, которые стесняется показывать; хотел бы преподавать иностранные языки: все-таки каждый новый язык — это еще одна дорожка для бегства из одиночества. Девушки? Пока не встретилась такая, которая полюбила бы и его, и лошадей…

Парню двадцать четыре года, он начал свой уход от блестящих бесконечных дорог и невесть где остановится; я встречал и других молодых и немолодых людей подобной судьбы, толкающихся в этом, прямо-таки броуновском молекулярном движении. Бегство из одиночества, бегство к себе — сквозь глянцевый гудроновый мир, по лентам, исполосовавшим Америку и зачастую замыкающимся в кольца, как петли разъездов на перекрестках. В штате Аризона я переночевал как-то у знакомого врача в поселке Керфри, неподалеку от Финикса, в доме, прижавшемся к шоссе. После обильного ужина мне долго не спалось, читал, слыша, как мимо окон с шуршанием пролетают моторизованные дети Америки, пофыркивая на повороте. Часа в три ночи я услышал, как загудел мотор возле дома — словно его включили, а затем рывком отправили в ночной бег. Не поверил себе, ибо кто, куда мог поехать под утро? Только что мы переговорили обо всем на свете, и никто из хозяев явно не собирался в путь. Но за завтраком я на всякий случай спросил. Дочь хозяина, студентка Роксанн, спокойно призналась, что уезжала она: «Муторно как-то стало, не спалось, разные мысли лезли в голову. Я села в автомобиль и выехала на шоссе. Там всегда много народу — мчатся куда-то, обгоняют друг друга, улыбаются, переговариваются по радиотелефонам. Никто не останавливается — на скоростных шоссе не так просто причалить, — все катятся, словно разбился ящик консервных банок и в каждой — по человеку…»

Билли Грехем, проповедник, очень близкий к Белому дому в течение многих лет, антикоммунист из самых заядлых, однажды воскликнул: «Цивилизация, создавшая лучшие в мире автомобили, лучшие холодильники и телевизоры, создала худших на свете людей». Я никак не могу согласиться с истерическим пережимом Грехема; американцы особенны, они сформированы своей жизнью точно так же, как все остальные люди на свете, и во многих случаях они отзывчивы, щедры, искренни. Судьбы их обозначены безжалостностью капитализма, но никто — ни Грехем, ни студент, сменивший пять университетов, ни мы с вами — не имеет ни права, ни возможностей измерять всех общей алюминиевой линейкой. У людей очень много общего, но и различия между людьми огромны; они пересекли океан в поисках своего места на свете, многие до сих пор ходят, ищут, а иные никогда не найдут. Но как хорошо на дороге: ты в пути, а значит, впереди хоть что-то да будет. Ты ковбой — можно обнять девушку, можно петь, можно превышать скорость, можно остановиться в мотеле, а можно поспать прямо в автомобиле, — если приспустить окно, то слышно, как лично для тебя свистит ветер. Можно перекусить в кафе у дороги — вместе с такими же скитальцами, как ты сам; очень похоже на то, как некогда в маленьких городках любили гулять у железнодорожных вокзалов, разглядывая сквозь пунктир проплывающих желтых окон чужую, другую жизнь.

Те, кто следит за кино, возможно, и помнят очень шумный американский фильм пятидесятых годов «К востоку от рая». Снявшийся в этой и еще в двух картинах актер Джеймс Дин играл молодого человека с дороги, мчавшегося с бешеной скоростью на автомобилях, уходящего от погонь; но больше всего герои Дина стремились уйти от себя самих. Актера и человека такой популярности, как Джеймс Дин, в Соединенных Штатах давно не было; ему подражали, в него играли, в него влюблялись массово и навсегда. Он жил на американских шоссе, как скоростная улитка в металлической раковине, редко высовывавшая рожки сквозь откидную крышу или дверцу своего домика. Все было прекрасно и модно, но вдруг Дин — не герой его, а он сам — погиб в автомобильной катастрофе, разбился на загородном шоссе. Помните стихи Гейне в старом добром «Обрыве» у классика Гончарова: «И что за поддельную боль я считал, То боль оказалась живая. О боже, я раненный насмерть играл, Гладиатора смерть представляя…»? Светлые глаза Джеймса Дина и его немодная уже прическа с высоко подстриженными висками нет-нет, а мелькнут на шоссе…