Кубок Брэдбери-2021
Шрифт:
За Уну обидно. Она девчонка смышлёная. Первый экзамен с лёгкостью выдержала. Четыре года потом училась в интернате. Бут помнил, когда они с женой приходили на выходных Уну навещать, уж она болтала без умолку! Голосом разговаривала, не пальцами. Детям до шестнадцати лет блокировку речи снимали на территории интерната или детского сада. Вот чудо-то было, голос её слышать! Говорит, говорит, говорит, смеётся, радостная. Они с женой очень надеялись, что хоть дочка вырвется из заводской тени, поживет где-то там нормальной жизнью. А на втором экзамене, в двенадцать лет, Уну забраковали. Сказали, мол, здоровье не позволяет продолжать обучение и рассчитывать на перспективу. Она и правда слабенькая была. Поздний ребенок. В обмороки падала иногда.
Потом, после экзамена, забрали они дочку домой. Думали, сами смогут откормить да подлечить. Пусть хоть не сразу за стену уедет жить, как планировали, а потом, позже. На работу устроится и будет копить на собеседование. А там, глядишь, и выбьется в люди. Так, в заботе о дочери, и не заметил Бут, как постепенно угасла жена. Свой медицинский талон она тоже Уне отдавала и как могла скрывала от семьи коварную болезнь, точащую её голодным червём. Остался Бут с пятнадцатилетней Уной один. Шесть лет с тех пор прошло, а жизнь их к лучшему не поменялась. Там и топчутся, где застряли.
У проходной Бут встретился глазами в толпе со своим соседом Сином. Тот помахал ему радостно, кивнул в сторону плаката с надписью «Собеседование», показал большой палец. Сину оставалось пройти всего одно до уровня бригадира. Он все силы пускал на то, чтобы быстрее продвинуться по службе. Кредиты копил, как полоумный. Паёк на заводе специально не покупал, экономил. Жили с женой на её фабричных харчах. Как жизнь в нём держалась, чёрт знает. На чистом упрямстве, видимо. За двадцать лет прошел пять ступеней. И вот последний рывок сегодня, значит.
Син протолкался через молчащую толпу к Буту, впился радостным, пытливым взглядом в его лицо.
«Пойдешь?»
«Да».
«Много накопил?»
«Час».
«Хватит, – Син кивнул уверенно. Он-то точно знал, сколько времени вся эта процедура занимает. – Я – два часа!»
«Удачи!»
Собеседования проходили раз в год в течение недели. Кто успел записаться заранее, тому назначают дату и время. Кто не успел – ждёт ещё год. А если запишешься, а минуты разговора за кредиты заранее не купишь или не придёшь по какой-то причине, то всё, пиши пропало. Пять лет пропускаешь. Пять лет без надежды – это чертовски долго. Что будут спрашивать – никто не знал. Нельзя обсуждать. Да и не передашь жестами всех вопросов. Язык жестов, он скудный. Скомканный, сжатый, урезанный, как заводской паёк. Только и надежда на то, что не забыл те слова, которые выучить успел. Успел услышать и понять их значение во взрослой немой жизни. У начальства что-то подслушать, что-то по телевизору – дурному ящику, бестолковому.
Толпа рабочих в одинаковых коричневых робах просачивалась ржавой струйкой через проходную и растекалась по заводским цехам, застывая перед своими станками. Раз в час появлялся бригадир, коротко выкрикивал чьё-то имя, и очередной охотник за удачей спешил в кабинет менеджера, спешно доставая из потайного кармашка или из вонючего ботинка ключ-карту, которая разблокирует его голос, снимет с ошейника блок молчания, даст шанс попытать счастья.
Бут работал уже шестой час, отлаженными до автоматизма движениями дергал за рычаги, крутил вентили, подкладывал чугунные болванки в прожорливую механическую пасть. В такие моменты он и сам ощущал себя станком, способным только скрипеть, лязгать и шипеть. Немой шестерёнкой в гигантской машине. Только вот у шестерёнки не должно так остро болеть в груди.
Он сморщился, схватился рукой за сердце. Махнул наблюдающему, показывая, что нужно отойти к врачу. В медпункт добрался
– Что болит? – коротко спросил врач. Ошейник на нём был, да жил он не в рабочем районе. Куда там. Такие за стеной живут, костюмчики покупают под белые халаты.
Бут в ответ показал на грудь.
– Где талон?
«Дочь».
– Без талона ничего не могу сделать, – врач смотрел хмуро.
«Дочь. Болеет. Давно. Талон ей. Потратила», – пальцы не слушались.
– Давно болит?
Кивок.
– Тошнота? Головная боль?
Кивок.
– Я правда не могу ничего сделать без талона, – врач кивнул на камеру, презрительно смотрящую выпуклым чёрным глазом из угла кабинета. Смущённо зашуршал бумажками, полез зачем-то в ящик стола.
«Сколько жить?» – просто спросил Бут.
– Как повезёт… Освобождение от работы на сегодня выпишу.
Бут, сжав зубы, попытался встать со стула.
– Вы уронили, – неожиданно сказал доктор и кивнул куда-то на пол.
Бут удивлённо посмотрел вниз и увидел маленькую овальную голубую таблетку. Медленно наклонился, сделав вид, что завязывает шнурки на ботинках. Стиснул зубы – от боли потемнело в глазах. Вслепую пошарил пальцами по полу, нащупал таблетку, сжал в кулак. Уходя из кабинета, повернулся и благодарно кивнул доктору.
– Под язык, – еле слышно шепнул тот.
Таблетка холодом растеклась во рту, добралась до сердца, немного ослабила тугой узел, скручивающий всё нутро. Бут отдал записку из медпункта бригадиру и побрёл в сторону проходной, силясь сообразить, что же теперь делать. Воровато озираясь – не видит ли кто – нащупал ключ-карту, зашитую в обшлаге куртки. Шестьдесят три минуты разговора, так в банке сказали, когда он карту брал. Целое состояние. За таким сокровищем охотников много. Даже свои, сослуживцы, не побрезгуют огреть чем-нибудь тяжелым по голове и украсть этот маленький кусочек пластика. За шестьдесят три минуты можно много чего полезного сторговать: одежду, одеяла, обувку поновее. А Бут всё мечтал на собеседование их потратить, чтобы хоть на старости лет паёк побольше получать. Глядишь, исхитрились бы с Уной откладывать по чуть-чуть припасов. Так, после его смерти, она бы голодной не осталась какое-то время. Но какой теперь смысл? Иллюзий Бут не строил, понимал, что с больным сердцем долго не протянет. Много таких повидал на своём веку.
У забора за проходной в луже собственной мочи и крови лежал, скрючившись, Син.
– Мрази! – кричал он, захлебываясь кровавой слюной. – Зачем вы нас затыкаете? Почему вам можно говорить, а мне нельзя? Почему? Бут! – Син заметил подошедшего соседа. – Бут! Это херня всё, друг. Им не нужны наши слова, это не та валюта. Это мелочь, дешёвка, перхоть для них, Бут! Ты ничего не купишь за свою перхоть!
Стоявший неподалёку охранник нажал на кнопку, и голова Сина взорвалась багровым фейерверком, обдав Бута тёплыми брызгами.
– Собеседование не прошёл, – хмыкнул охранник, – нервишки сдали. А ты вали, не стой на месте.
Бут спешно развернулся, вытер рукавом кровь с лица и поспешил домой, осторожно переставляя ноги, словно боясь, что от быстрых шагов сердце будет биться о рёбра и расколется раньше времени.
Всё, о чём кричал Син, Бут и так знал прекрасно. Уж каким дураком надо быть, чтоб не догадаться? Они просто мелкие коричневые муравьи, ползающие в сырой бетонной яме, умирающие за станками, воспроизводящие новых коричневых муравьёв. И никогда им из этой ямы не вылезти – там, сверху, всегда найдут способ щелчком сбить слишком ретивое насекомое обратно в яму. Что они могут сделать против системы? Кто услышит немых, если никто не хочет их слышать? Но что ж теперь? Помирать? Ведь есть надежда всё-таки. Призрачная, расплывчатая, туманная, невероятная. Но есть. Вдруг получится? Просто у других раньше не получалось, а у кого-то получится. Невозможно же по-другому. Как без надежды-то?