Куда исчез Филимор? Тридцать восемь ответов на загадку сэра Артура Конан Дойля
Шрифт:
– Ну же!
– немедленно приступил к нему Евгений Андреевич, едва дав гостю стянуть с себя сырой китель и подхватить чашку горячего чаю.
– Как съездили? Что узнали?
Остомыслов шумно отхлебнул, вытащил свою неизменную сигару, но, как видно, найдя ее слишком отсыревшей, удовлетворился папиросой из лежавшего на столе портсигара хозяина.
– Успешно. Все мои подозрения абсолютно подтвердились, и теперь я готов изложить вам разгадку этой тайны... при условии, конечно, что все сказанное останется между нами.
– Разумеется, разумеется! Вы уж простите мое нетерпение, но эта задачка
– Ну так все очень просто, господин адвокат. Юноша Малинников исчез из дома...
– Петр Григорьевич хитро прищурился и сделал многозначительную паузу, - потому что его там и не было!
– Как?!
– обмяк в кресле потрясенный Воздвиженский.
– Но ведь столько свидетелей...
– История эта, Евгений Андреевич, - строго сказал начальник полиции, - долгая и запутанная, и чтобы раскрыть ее перед вами во всей полноте, мне придется вернуться почти на два десятилетия назад. Итак, случилось это в конце января...
Гость говорил сухо и сжато, но молодой адвокат слушал как завороженный, и живое воображение рисовало ему картину во всей полноте...
...В ту морозную ночь Ванда Яновна проснулась не от детского плача, а напротив - от тишины, необычной и пугающей тем более, что с момента рождения близнецов молодой матери редко выпадала возможность насладиться ею. Явившаяся на свет первой, девочка была довольно спокойной и подавала голос только когда была голодна или мочила пеленки, зато сын, рожденный двадцатью минутами позже, хныкал почти непрерывно, постоянно будя мать, которая, измучавшись за месяц с лишком такой жизнью, постоянно бродила полусонная. Но сейчас в комнате царило молчание. Ванда поднялась с кровати. Сколько же она спала? Три часа? Четыре? Нашарив в тусклом свете лампадки спички, она зажгла свечу и склонилась над детской кроваткой. Маленькая Александра безмятежно дремала, смешно шевеля пухлыми губенками, но ее брат... Ванда стремительно выхватила из колыбели и прижала к груди крошечное, еще теплое тельце, размотала пеленку, нажимала сыну на грудь, растирала ручки и ножки, звала по имени, но тщетно: посиневшее личико, сведенное в страдальческую гримасу, так и не расправилось, младенческое сердечко не забилось.
От шума проснулась Сашенька, зашлась требовательным плачем, и несчастной матери пришлось оставить свои бесплодные усилия, чтобы поднести к груди другого своего, живого и нуждающегося в пище ребенка. Накормив и уложив дочку, Ванда вышла из комнаты, осторожно притворила за собой дверь, добрела до комнаты мужа и только там, внезапно лишившись последних сил, упала на колени перед его кроватью и неутешно разрыдалась.
Дмитрий Алексеевич, уже некоторое время не спавший, понял все мгновенно.
– Сашу, сыночка, Бог прибрал, - вымолвил он и, не имея сил обнять жену, постарался хоть голосом высказать ей все свое сочувствие и ласку: - Горе, родная, горе...
– Я, я недоглядела!
– выкрикнула Ванда полубезумно.
– Проспала! А он в это время...
– Не терзай себя, не вини. Слабенький Саша был, Станислава-то мне рассказывала, как роды у тебя принимала, а он и кричать не хотел, кой-как задышать заставили. Не спасла бы ты его, хоть все ночи напролет над ним стой. Словно затем и явился
Мать рыдала, да и по щекам отца катились невидимые в темноте слезы, которые параличный не мог даже смахнуть.
Наконец Дмитрий Алексеевич сдавленно произнес:
– Призвал к себе Господь невинную душу, веселится сейчас сыночек наш в раю. А ведь у нас теперь и иная беда. Не сегодня-завтра помру я, и останетесь вы с Сашенькой горькими сиротками, без денег, без пристанища. Уж я-то Семку знаю: враз за долги дом продаст, да и не нужны ему такие хоромы, а вас - на улицу. Куда пойдете, чем жить будете?
– К сестре уеду.
– Ванда выпрямилась, и ее мокрое лицо блеснуло в заоконном отсвете уличного фонаря.
– Эва! Станислава-то твоя безмужняя, у чужих людей комнатку снимает, - пустят ли они еще и тебя с младенцем? Да и с деньгами... Кой-что я, конечно, после отца наработал, так ведь у хорошего купца капитал не в мошне лежит. В товаре-то деньги мои, а товар только по весне прибудет, боюсь, не доживу... Без меня не шибко расторгуешься, лавки ведь тоже Семену отойдут.
– Что же делать? Судьба!
– А судьба тоже в человеческих руках. Вот что, жена, ты хоть бей меня, хоть кричи, но только я уж не первый день думаю, как быть, если Саша преставится. А вчера, как услышал я про киргизку, что ты подобрала, так мне все ясно стало. Слушай...
Купец зашептал прерывающимся голосом, но твердо, а его жена охала, негодовала, сникала, бурно возмущалась и вновь затихала. И текли, текли по лицам обоих слезы...
– В общем, сговорились они смерть сына ото всех скрыть, - говорил Остомыслов, временами отхлебывая чай из чашки.
– Дочку мальчиком одеть, волосы ей стричь, как отрастать будут, а если к доктору - так только к верному человеку, есть у Станиславы такой. Дитя-то еще неразумное, неловкости не почувствует, оттого что ее в мужском роде зовут, а постарше станет - и поговорить можно, объяснить все, словом заручиться...
– Но как же мертвый младенец? Неужели родное дитя в степи закопали?
– Нет, такой грех на себя брать не стали, обошлись. Случай помог. Я ведь не поленился, съездил в тот аул под Илийском, откуда Алтын прибрела, нашел там бабку, которая ее хорошо помнит. И сказала мне она, что у Алтын детей отродясь не было. Как же так, говорю, ее ж все со свертком, в тряпки замотанным, в руках видели, - ну в точности младенец! И знаете, что в том свертке было? Домбра!
– Домра?
– переспросил Евгений Андреевич.
– Нет, домбра. Тоже музыкальный инструмент, только нашей домры подлиннее, поуже, и струн поменьше. Знаменитый певец, оказывается, у этой киргизки отец был, так она все бросила, а с домброй его расставаться не захотела. Или, может, продать думала? Ну да неважно. Главное, что все этот сверток за ребенка приняли. Вот под видом киргизкиного-то младенца и похоронили Александра Дмитриевича.
– А как же дядя, он ведь отпевал, как же русского от киргиза не отличил?
– Думаю, отец Анатолий и не вглядывался. Волосики у покойника темные были, глазки закрыты, личико посинело... М-да...
– Начальник полиции отставил чашку и потянулся за новой папироской: